Спастись ещё возможно

— Что ж, — сказал он, — Бог действительно открывает Себя, как Ему это угодно. Можно видеть сияние Его славы, как апостолы на Фаворе, или трех Ангелов, или Самого Иисуса. А помочь себе ты сможешь. Грех, сидящий в сердце, — вот поистине смертоносная болезнь, поэтому покаяние откладывать нельзя. Чем позже, тем труднее и болезненнее лечение. Грехи свои ты увидишь. Помолись так: “Господи, даруй ми зрети моя согрешения”. Раз, два, три помолись и постепенно тебе откроется целая бездна, кишащая всякими гадами. Это и есть твои грехи. Ты будешь каяться, и они будут исчезать, пока не останется ни одного и бездна затворится. Так должно быть.

— Тут как раз проблем нет, — нервно постукивая кулаком по столу, сказал Сергей, — грехов у меня выше крыши. И все самые гнусные и противные.

— Поверь, — улыбнулся отец Иларий, — уши священников чего только не слышали, а Господь и так знает все наперед и готов простить. Ему нужно лишь твое произволение, твое собственное желание принести покаяние и изжить в себе грех.

Старческая, но крепкая рука отца Илария потрепала Сергея по седой шевелюре. В объятиях батюшки было тепло и спокойно, и сердце помогло сделать шаг, на который никак не решался рассудок...

Уже далеко заполночь Сергей вышел на улицу. Отец Иларий молился у себя, а ему не спалось. В ночной тишине звучала все та же звездная песнь, и небо было такое же, как и вчера, но на сердце, не в пример вчерашнему, стало спокойней. “Исповедь, так исповедь, — размышлял он, — чего бояться?”. Почему-то вдруг всплыло в памяти худенькое личико сестры Евгении. Екнуло сердце: “Как там она, все ли нормально? Да нет, — тут же успокоил он себя, — сказал же отец Иларий, что все будет хорошо”. Но что-то, какое-то тревожное чувство все-таки беспокоило. С мыслью о сестре Сергей и уснул, но прежде совершенно спокойно и будто уже привычно осенил себя знамением креста.

Глава 2. Серая Мышка

Я взыскал Господа, и Он услышал меня,

и от всех опасностей моих избавил меня

(Псалом 33, стих 5).

Зимой ей было легче. Она куталась в широкий теплый шарф, поднимала воротник старого пальто, а лицо непременно опускала вниз, словно смертельно боялась мороза; она быстро семенила ногами и, если левая рука не была занята сумкой, отмахивала ей, почти как рядовой-первогодок на полковом смотре. Нет, холод был ей не страшен, она привыкла к нему за годы детства и юности, проведенные в Сибири. Просто ей не хотелось, чтобы кто-то вдруг ее рассмотрел и догадался, что она — обыкновенная Серая Мышка.

Когда годы приблизились к сорока, это боязнь несколько поистерлась и ослабла, однако привычка осталась. С годами вообще кое-что, высушенное временем, отшелушилось и отпало. Так, после тридцати, она перестала, наконец, стесняться своего имени “Евгения”, что в переводе с греческого значит “благородная”. А раньше? Мучилась: почему Евгения? Чем благородная? Отчего не Ксения — странница? Или Зоя, которая просто жизнь? Евгения… Когда она рекомендовалась кому-то, то называла имя тихо и извинительно, как бы заранее предупреждая, что и сама не рада таковой прихоти родителей. Ладно, если бы они руководствовались соображениями веры, если бы в церковном месяцеслове после дня ее рождения значилась мученица Евгения, но ведь нет. Двадцать третьего марта праздновалась Галина. Имя, как раз для нее — тишина, спокойствие. А то ведь — благородство. Каково?.. Нет, она не пеняла на родителей за то, что появилась на свет такой маленькой и невзрачной; за то, что ее тонкие, редкие волосы только и годились, что для мышиного хвостика на затылке — тут никто не повинен. Но вот ее имя — оно-то было вполне в их воле?

Ранней весной она пыталась еще сопротивляться, но ближе к лету — капитулировала. Или нет: скорее она меняла тактику. Летом она будто никого и не замечала, всегда была задумчива, тороплива, иногда — деловита, но всегда одинока. Это просто было написано на ее лице: я одинока и я ни в ком не нуждаюсь!

У Евгении была двухкомнатная норка в районе ближнего Завеличья, на первом этаже старой пятиэтажки. Ее норка, где, запирая дверь, она преставала быть ни в ком не нуждающейся и одинокой, а становилась сама собой — то есть маленькой серой мышкой, неслышно передвигающей лапками, любящей тепло и горячее молоко. Дома, в окружении множества книг, она была не одинока (или, быть может, почти не одинока?), хотя и жила одна. Уж восемь лет как. Ей исполнилось тридцать один, когда умер ее отец. А ему — восемьдесят два. Вот таким она была поздним ребенком! Мать родила ее в сорок два, отцу же перевалило за пятьдесят…