Сперанца

Впереди шел Дон Терцо, которого Эмилия после долгих препирательств заставила явиться к выносу тела. Он хотел ждать гроб по выходе из долины, на главной дамбе, но Эмилия добилась своего, и он все-таки пришел в высоких, до колен резиновых сапогах, в сопровождении Отелло и двух охотничьих собак, по самые уши забрызганных грязью.

Добравшись до Красного дома, собаки принялись гоняться за курами, подняв изрядный переполох, и Надален, к возмущению Отелло, вслух высказал предположение, что их умышленно к этому приучили. Наконец, собак прогнали, куры были спасены, и процессия тронулась.

Сперанца в черном платке шла за гробом и думала:

«Бабушка, бабушка… Как раз сейчас я не могу плакать… Когда убили дедушку Цвана, я все глаза выплакала. Но сейчас не могу. У меня такое чувство, как будто ты умерла уже давно… Когда я девочкой рассталась с тобой, уезжая из дому, ты стояла как раз здесь, на этом повороте дамбы, и все смотрела мне вслед, а я оборачивалась и махала тебе рукой. Вернувшись, я тебя уже не нашла… Ты уже отправилась в странный, нелепый мир, куда никто не мог проникнуть за тобой, и тогда я оплакала тебя. А теперь не могу: теперь это было бы все равно, что плакать по умершему много лет назад».

Дон Терцо громко тянул литании, останавливаясь на полуслове у каждой лужи, чтобы примериться и неуклюже прыгнуть через нее, обрызгивая грязью соседей.

Отелло, рискуя свернуть себе шею, на ходу всматривался в хвост процессии и, наклонясь к парнишке, который шел рядом с ним, шептал:

— Ты лучше меня видишь, посмотри-ка, кто там последний…

Парнишка оглядывался, изо всех сил вытягивая шею, с тем единственным результатом, что задние наступали ему на ноги.

— Не видно

— А интересно было бы знать, — усмехаясь с таинственным видом заметил Отелло. — Мой дедушка всегда говорил: «Обрати внимание, что на похоронах и в любой процессии позади всех идет или хромой, или завзятая шлюха». На первый взгляд это кажется выдумкой, верно? А на самом деле так оно и есть. Я уже проверял!

Затем Отелло присоединился к Дону Терцо и, казалось, всецело сосредоточился на литаниях, но парнишка, снедаемый любопытством, замедлил шаг, отстал и дождался последних.

Скоро он бегом нагнал Отелло и с огорчением объявил:

— В хвосте идет Рика.

— Кто это? — подняв брови, спросил Отелло, стараясь, видимо, вспомнить женщину, носившую это имя.

— Старуха Банти. Та, что живет возле тополей… Такая маленькая, горбатая. Она всякие травы знает и заговаривает от болезней… Ей лет сто будет, не меньше… Но она вовсе не хромая!

Парнишка с беспокойством смотрел на Отелло, думая о предложенной им альтернативе.

Отелло вздохнул, но ничего не сказал, только возвел глаза к небу с таким выражением, словно хотел сказать: «Смотри-ка! Кто бы мог подумать?»

Парнишка еще ближе придвинулся к нему и прошептал:

— Но она честная женщина… Это все говорят в долине. И всегда говорили.

Он попрежнему беспокойно смотрел на Отелло в ожидании объяснения.

— Сто лет… — сказал, наконец, Отелло. — Сто лет — срок немалый… Многие пороки со временем пропадают и многие вещи забываются… Что тут говорить!

И он опять принялся подтягивать Дону Терцо. Паренек смотрел на него, разинув рот.

На каждой неровности почвы Сперанца поднимала глаза и смотрела на гроб, слегка сотрясавшийся на плечах у мужчин. «Как пустое гнездо, — думала она. — Одно из тех потемневших от времени гнезд, которые при каждом порыве ветра подскакивают и качаются из стороны в сторону, словно непогода старается их вырвать из камышей».

Подошли к кладбищу. Отелло услужливо кинулся вперед открыть калитку.

Сперанца отыскала взглядом в глубине погоста два белых мраморных креста, блестящих от дождя.

— Так-то, дедушка, — мысленно сказала она. — Мы принесли Мингу. Я и для нее заказала мраморный крест. Он дорого стоит, но… Что скажешь, ворчать будет старая?

И ответила за Цвана: «Ты хорошо сделала… Чорт возьми! Умирают- то ведь только раз…»

Кто-то тронул Сперанцу за руку, и она встряхнулась.

Гроб уже был опущен в могилу, и, казалось, все чего-то ждали от Сперанцы, вопросительно глядя на нее.

Она наклонилась, взяла горсть земли и, бросив ее на гроб, прошептала: — Прощай, Минга!

— Прощай, Минга! — повторила она громко, а про себя подумала: «Почему я назвала ее Мингой, а не бабушкой?»

Она оглянулась на окружавших ее людей, но никого, повидимому, не покоробило и не удивило это обращение. Всем оно показалось естественным.

Уже вокруг заголосили женщины, а Сперанца все размышляла. Слово «бабушка» означало лишь родственную связь между ней и покойницей, которую засыпали землей. Имя «Минга» говорило много больше. Минга была жена старика Мори, полвека с лишним работавшая рядом с мужчинами, даже больше мужчин, пядь за пядью отвоевывая землю у болота. Минга была самая упрямая женщина в долине, снова и снова рожавшая сыновей по мере того, как их уносила малярия, чтобы спасти хотя бы одного, чтобы оставить потомство, которое продолжало бы трудиться в долине.

Минга была землей, принесенной на дамбы, рекой, обузданной в своем течении, верой, одушевляющей людей.