Сперматозоиды

Сана лениво потягивала Catto’s под «Анатомию»[71], вспоминая концерт в ЦДХ, куда частенько бегала раньше (как, впрочем, и в Музей кино, пока тот не закрыли) и где появлялась теперь лишь изредка: все меньше сил оставалось на то, что по-прежнему называлось искусством («арт-продуктом», хрюкали худmanager’ы с дипломами кульковиков-затейников[72]) – да и зачем тратить время? Как ни крути у виска, ничегошеньки с душой-то ее не резонирует. Из всех залов и галерей выходит Сана скорее опустошенной, нежели наполненной – и киноклассика уж не та, и авангард приелся. Что-то чужое, чуждое стоит за всеми этими «art-высказываниями art-объектов»… Иногда Сана чувствует, будто вместе с «продуктом искусства» в нее вставляют кусок чьей-то пластмассовой боли – ядовитые испражнения не ведающих покоя душ, прячущихся под масками музыкантов и прочей сволочи, как сказал бы царь Питер[73], не то что не прибавляют ей, и без того чуть живой, сил, а, скорее, отнимают последние.

Осмысленный пока лишь на бессознательном уровне, расстрельный список Саны день ото дня пополнялся (и первыми «тремя китами», на которых стояла когда-то планетка ее воображения, стали, увы, Шнитке, Каурисмяки и Дали): в какой-то момент она почувствовала, что физически, до спазмов в горле, не может воспринимать то, что когда-то любила. Все чаще – как любой, впрочем, «неофит» – задумывалась над тем, имеет ли право художник впрыскивать в душу user’a hand-made-рвоту, класть на лопатки двуногого, не способного к созданию объектов и смыслов лишь потому, что является проводником – и не более, не более – некоей энергии… «У медиума просто ширина потока в разы больше[74], – скажет потом Полина. – Важности, которую на шарике этом одаренности придают, не существует. Талант – следствие подключения биомеханизма к мощному энергоинформационному каналу, вот и все…». И все: «Папа, а зачем нам такие большие ноги?» – спрашивает маленький верблюд взрослого. – «Мы корабли пустыни, сынок. Мы идем день, два… Много дней, мы никогда не устаем!» – «Папа, а зачем нам такие большие горбы? Для чего они?» – «Мы корабли пустыни, сынок! Мы можем обходиться без воды долго, очень долго!» – «Папа, а на хера нам все это, если мы в зоопарке?..». Сперматозоиды, сжала виски Сана, ничего своего: мясные компы с думалкой, профессионально обученные страдать и бояться… А в небе Сирокко с Бореем сошлись[75]: Сана поставила «Зиму» и подошла к окну – а ведь облака, Смит, похожи на белых крыс… крыс, нанизанных на шампур, вздрогнула она, и неожиданно заскулила. Да, П. все еще хотел ее видеть, и это не было бы настолько банально, кабы его ж. не уехала с киндерами в Тулу – не в ту, тольтекскую[76], не в то время, а жаль, жа-аль, ведь, коли точка сингулярности действительно существует, вероятность того, что его ж. принесут в жертву, до сих пор остается… Сана гнала, гнала, конечно, подобные мысли, и все же… И все же (потирая руки): если так называемое пространство вариантов вмещает в себя бесконечное количество секторов, если User силой мысли волен «высвечивать», будто фонариком, тот или иной сектор и попадать туда, куда, как ему представляется, именно сейчас необходимо, то его ж. – в одном из ее, Саниных, секторов – вполне может претендовать на роль примы в ритуальном жертвоприношении… Ок, пусть э т о сделают не тольтеки, ок: пусть ее ожиревшим сердцем займется ацтекский жрец – пусть вырвет его в главном храме Теночтитлана, ничего страшного… Так думала Сана до тех самых пор, пока не услышала: «Дай червонец!… Да я, хошь, презику[77] башку оторву – похмели, ну чо ты! Да я за тя молиться буду – у меня ж иконка есть…» – «Когда презиком станешь, тогда и дам»: цок-цок, тетка, перецок.

А заполночь – романсы кровавые: «Зззойка-а-а-а, открррвввай! Открррвай, кхм-му грррю! Зззойка-а-а-а!!!» – и так минут сорок. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя[78]: Сана сонно глядит на часы – без четверти-давно-уже-ночь, без четверти-давно-бы-спать, без четверти-сменить-бы-жизнь, ан нет: то стук за дверью, то мат… И: дзыннь-ля-ля! – нагло, нахраписто: три часа ночи.

Сана лежит, не шевелясь; под боком Марта, лучшее в мире лохнесское чудовище, лохматое чудо-юдо дворянских кровей, обнаруженное аккурат в тот еще праздничек Цеткин и Люксембург у одного из «парадных» (ах, если б те был!) града Ж. Гноящаяся рана да запекшаяся на морде кровь – вот, собственно, и все, вот, собственно, и вся love-story, – ну а дальше глаза в глаза, зеленые – в карие, дальше глаз собачьих ехать некуда: что-что, а уж это-то Сана знает наверняка, как знает наверняка и то, что никогда не возлюбит ближнего – прошло много лет, а з в у к все стоит в ушах, все не отпускает…