Сперматозоиды

Пепел, помнит Сана, – конечное состояние материи: она не разлагается, она чиста и стабильна – так же чист и стабилен пепел ее любви, который отправится скоро в очередную урну, готовящуюся пополнить великолепный колумбарий ненужных чувств-с: они, как и люди, тоже бывают лишними, дважды два, detka, или забыла?.. «С этого места поподробней, love-story представляет непреходящий интерес для работающих женщин среднего возраста, сегмент масс-маркет», – встревает Кукловод. Ок, ок, очаровательные подробности: положение неподвижное, кожные покровы бледные, нет ни дыхания (ну или почти), ни пульса (ну или почти), ни сердцебиения, чувствительность на раздражители отсутствует. Все дело, собственно, в пресловутом «почти», однако едва ли это мнимая смерть – вот он, кошачий зрачок! Как только Сана сдавливает свое глазное яблоко, зрачок тут же принимает овальную форму – значит, очередная смерть снова наступила пятнадцать минут назад, значит… «Ты повторяешься, ты уже шутила так несколько страниц назад, – качает головой Кукловод, и тут же пошлит: – Любовь и смерть – смолчавшие ягнятки вечных тем, отродья овцы Долли!» Сана не отвечает: к чему слова, если она, наконец, поняла, что же на самом деле имел в виду АСП, когда писал «Я вас любил…»!

Она читала э т о на кухне (кому сказать – не поверят, да и не надо, не надо никому говорить), читала вслух, прислонившись к косяку, а потом обцеловывала стену, представляя, будто э т о и не стена вовсе, а щека, щека П. – и отпускала, отпускала, отпускала его, отпускала навсегда, насовсем, смеясь и плача: отпускала до тех самых пор, пока совершенно отчетливо не увидела некое прозрачное существо, тающее, будто медуза, выброшенная из воды на песок, у нее на глазах – таяло оно, впрочем, уже над унитазом: туда-то и ухнула благополучно болезненно-глупая – бывает ли любовь здоровой и умной, кстати – его тень.

[собственно романс]

«Все уже было, Плохиш: так ли важно, в каком измерении? Пространство вариантов бесконечно… Возможно, чтобы хоть немного заглушить острую боль, так и не ставшую привычной, – я ведь была одновременно и вивисектором, и «неведомой зверушкой», – следовало банально с кем-то переспать; народное лекарство – инородное тело, klin klin’ОМ… но я разучилась: разучилась спариваться. Омеханичивать процесс соития – разучилась. А может, никогда не умела. Как ни странно, «все зашло слишком далеко» (цитатка из позитивнутого романа с силиконовым хэппи-эндом) – излечима ли кессонная болезнь такого рода?.. «Кармические завязки», скажет Полина, «любые отношения – это отработка», а я… будь моя воля… станет ли когда-нибудь моя воля – моей? Вечность – всего лишь слово, глупышка Кай: снимай, снимай же ее на пленку, сдирай, сдирай же мою шкурку!.. Возможно, тебе и удастся проявить бесценные кадры – но только после того, как сам ты оттаешь».

«Ты в своем доме – но дом этот как бы «а-ля рюс», хоть и у немца стоит. Что-то типа избы деревянной, но модернизированной. Я – где-то поблизости, за кадром; меня не видно, но я – есть, и именно в доме. Ты почему-то в платке и в чем-то синем: смотришь в окно. Окно почти открыто – на улице все зелено-серое, туманная такая мрачная зыбь, морось; почти под окном, поодаль – баба и девка. Баба противная – как бы крестьянка русская, в платке, рожа неприятная, расплывчатая. Усмехается. Как бы «сильная». Девка – в джинсах, в растянутом свитере; короткая стрижка, крашенная в жуткий бордовый: вроде как облезшая химия, с которой ходят тетки, вспоминающие о цирюльне, только когда стали уж совсем неприглядны. И вот эти сучки подходят к окну и начинают туда, наверх, в дом, карабкаться (а высоковато). Ты – лица не вижу – поливаешь их водой из ведра, будто смываешь. Вода холодная, чистая, ее много. И это ТАК СТРАШНО – то, что они ЛОМЯТСЯ! И тут я понимаю, что баба – именно что Смерть, а девка – ее дочь (Жизнь?). Каким-то чудом тебе удается закрыть окно, хотя они своими ручонками уже цепляются за шпингалет. Причем больше цепляется Смерть, Жизни как бы «по барабану», она со Смертью скорее за компанию. Просыпаюсь со стуком оконной рамы…»

«Я отчаянно не хотела страдать: именно поэтому, наверное, и получила тогда по полной – что ж, никогда не поздно захлебнуться тем, что называется blood, Blut, sang, sangue, sangre – смысл неизменен[83]… Как учили: венозная, капиллярная, артериальная – смотри, как весело! лужи какие! а краски! И запах этот еще… запах железа… Почему ты отворачиваешься?.. Э-эй, Плохи-иш!.. Осадки в виде дождя, говорит и показывает массква, – а ты не верь, не верь ей: осадки в виде крови, говорю я, верь мне».