Спеши вниз

— Легко сказать, ясно, — горько усмехнулся Уолтер. — А тут на каждом шагу палки в колеса. Ни денег, ни времени, чтобы заняться этим спокойно. Не могу даже купить инструмент. Часами регулирую зазоры поршневых колец, а потом приходится все перебирать, весь поршень, потому что у меня нет настоящего экспандера. Приходится ставить эти кольца-уродцы на все поршни.

— А почему вам приходится все это делать тайком?

— Вот именно, почему? — повернулся к нему Уолтер. — Если бы мой патер знал, что я собираю гоночную, он, конечно, сообразил бы, что я ее мастерю не для того, чтобы держать под стеклянным колпаком. Я ее собираю, чтобы гонять на ней. Запишусь и на спринт и на кросс, только бы мне с отцом поладить. И без того уже раза два поцапались. Представьте, только из-за того и цапались. Никаких мотоциклов до полного совершеннолетия. А это еще четыре года, понимаете?

Уолтер мрачно взглянул на гаечный ключ в правой руке, и темное пятно на его физиономии искривила гримаса ярости.

— И вот мне приходится каждый грош из моих карманных денег пускать на приобретение всякого хлама со свалок. Мне предложили на прошлой неделе двухтактный «Нортон»[14] всего за двадцать гиней. Вы только подумайте! Редкий случай! Я бы собрал такую пятисотсильную, какой еще свет не видывал. Но двадцать гиней! Всего двадцать паршивых гиней — куда мне! И вот надо обходиться без всякого оборудования и работать в этой проклятой лачуге.

«Проклятой лачугой» Уолтер называл свою мастерскую в самой глубине сада. Он получил ее в свое распоряжение в более нежном возрасте, когда впервые обнаружил интерес к технике. Конечно, все тут было мало приспособлено для конструирования и сборки гоночных машин. Как все это было в сущности парадоксально!

— Простите за вопрос, — сказал Чарлз, — но не приходило ли вам в голову, как некстати вы родились сыном богатого отца, у которого свои представления о вашем воспитании (тут и репетитор на каникулы и все прочее), тогда как, родившись сыном, ну, скажем, трубочиста, вы бы теперь преспокойно работали подручным механика в каком-нибудь гараже?

Но Уолтер, к его удивлению, только мотнул головой.

— Подумаешь, радость какая, механик в гараже! А что они видят? Мелкий ремонт и сегодня и завтра. — Он приостановился, а потом вдруг оглушительно захохотал. — Да меня бы вмиг прогнали: клиенты нажаловались бы, что я их колесницы порчу своими выдумками. Представьте: отдал он машину проверить тормоза или притереть клапаны, а получил бы машину с прошлифованными направляющими клапанов и с двойными клапанными пружинами!

Чарлз несколько неуверенно присоединился к его хохоту.

— Или еще лучше, — захлебывался Уолтер, — поставил бы ему картер большей емкости и повысил бы давление смазки, а при этом забыл бы поставить в масляный насос шайбу, и все бы у него залило маслом.

Потом хохот его прервало отрезвляющее воспоминание.

Он взглянул на часы.

— Вот черт, совсем забыл. Через десять минут мой наставничек закатит мне письменную. Латынь, латынь, провались она пропадом эта латынь.

— Ну а как вы с ним ладите?

— С кем? С ним? Да он ничего.

Ясно было, что в сущности Уолтер никогда всерьез не принимал Хатчинса. Он, без сомнения, тупо высиживал часы занятий и не мог дождаться, когда ему наконец позволят вернуться к своим цилиндрам и клапанам. Да и сам Хатчинс едва ли горячо относился к своим обязанностям. Мягкость и свет. Гуманное воспитание. Прописные истины.

Лето, достигнув высшей точки изобилия и зрелости, уже давно перевалило рубеж, и близилась та пора, когда несколько намеков мороза напомнят насекомым, растениям и человеку, что зима не за горами. Чарлз сидел у окна своей комнатушки и вглядывался в душную ночь. Сад источал почти непереносимое благоухание. Невероятно щекастая полная луна висела на небе, провоцируя любителей уподоблений на всё новые смехотворные метафоры; она наводила на сравнение со всем — от головки голландского сыра вплоть до полированного раструба тромбона, — оставаясь в то же время всего-навсего луной. Изредка вдали мычала корова. Покой, тепло и мерцающий свет растворялись в самодовольном пейзаже.