Спящая красавица

Мать начала беспокоиться. Наконец она решила пойти утром. Сварила картошку, я нарезал хлеб, она была нетерпелива, а тут вообще потеряла терпенье! «Ну давай! Давай! Да не мельчи ты! Режь нормальные куски!» Она чуть не побежала через двор и столкнулась с бабой Настей. Та стояла на пороге, открыв дверь, без платка, в тулупе мужа. Она будто только- только проснулась. Она не понимала, что происходит! Почему мать так несется! «Ты что, горишь, что ли?! — сказала она, пропуская ее в дом. — Или я горю?!»

Мать принесла обратно холодную картошку. Баба Настя ни к чему не притронулась.

Все. Скоро и она. «Она уйдет, — сказала мать. — Со дня на день. Она уходит... »

Мать поставила картошку на стол, сказала: кто хочет, пусть ест... Она вышла, и я остался один. Я ел и думал, что это значит — уходит. Почему она отказывается от еды. Она не выходит на улицу. Я размышлял и сам не заметил, как опустошил всю чашку.

А потом — баба Настя стирала. Я носил воду, она полоскала и, стряхнув, развешивала. Рубашки деда Вани, пара брюк, носки, кальсоны.

С того дня она выходила все меньше и меньше. Я видел ее однажды, позвал, а она оглянулась, посмотрела на меня и поклонилась! Да! Она меня не узнала. Наверное, она была уже далеко отсюда. От всех нас, от деревни, от реки...

Потом ее видел дядя. Еще раз. Она пыталась распилить чурбан. Двуручной пилой. Дядя ее окликнул, но она даже головы не подняла. Она передыхала. Присела в тенек. Он остановился и снова позвал. Бабушка Настя не подняла глаз. Ей и это было уже тяжело.

Шли дни, и единственным моим занятием было битье мух.

У дяди было сердце. И кроме сердца у него была еще бензопила «Дружба». «Я ей напилю, а ты будешь оттаскивать».

Она вслепую сварила для нас щи. В печке. В горшке. Мы и не входили в дом. Она сама печку раскочегарила. И выходила к нам. Постоит, посмотрит и снова в дом. Не уверен, что она нас видела.

Мы пилили сначала такой, двуручной. «Дружба» не заводилась, а потом вдруг начала чихать, пукать! И давай подпрыгивать по двору, как живая.

«Давай пока этой, — показал дядя на двуручную. — Пусть «Дружба» отдохнет. Жеклер уже старый. Потом попробуем еще». Я всматривался в него. В лицо. Очень внимательно. Пилу на себя, потом отпускаешь. Опять на себя и опять отпускаешь. У него пот тек со лба. Я смотрел ему в глаза. Действительно, у него было сердце! Не только руки, но и сердце! Это было открытие! И в его глазах я не обнаружил ни одного бревна! Ни полена! Ни захудалой щепочки. Это было удивительно! Ни соринки, ни единой жалкой опилочки!

Я и сам проморгался! Мы были как мясники! Это была настоящая резня! Поленья падали, пахло осиной, кленом, и мы не останавливались до тех пор, пока они уже на ноги не падали! Потом я их оттаскивал и снова. К пиле.

К обеду она махнула рукой. «Да хватит мне. Все равно уже недолго. Потом что с ними делать? Вы же не возьмете. Снова в землю сажать?»

Она все рассчитала. Все точно рассчитала.

Мать хотела ее подстричь. «Нет. Ты мне лучше косы заплети. Я в баню к вам схожу. Погреюсь».

После бани мать ее расчесывала, заплела косы, уложила вокруг головы. «Надо бы собрать волосы... » — сказала она, когда мать закончила.

Я помню, как она сидела на табурете, на самом пекле, а мать расчесывала ее седые длинные волосы. Они обе молчали.

«Давно я не чесалась... Поди, падают волосы- то», — сказала, задумчиво глядя вперед, баба Настя.

Мать улыбалась. Она была сильной. Очень сильной. Они обе были сильны.

Дядя еще долго носил эту белую рубашку. От дедушки Вани.

***

Черт, как все быстро! То лето... Когда Ольга пропала. Когда она утонула... Как все быстро! Как давно все было и как быстро...

Наверное, мать что-то чувствовала. Она совсем изменилась... Стала нежной, очень ласковой... Она перестала спать. Слава богу — это был отпуск! Она сидела на стуле, посреди двора... Почти закрыв глаза. Да. Прикрыв глаза. Долго так сидела... А потом, вздрогнув, начинала осматриваться! Искать что-то глазами! Она даже привставала!

Я пожирал ее глазами. Выдержка в моих зенках раскрылась дальше некуда! Она будто искала глазами то, что вывернуло нашу жизнь наизнанку... Пальцы. Эти пальцы, что сломали ее жизнь. Ольгина одежда. Ее принесли потом. Уже после. Ее красное платье... Босоножки. Мне пришлось их смочить. Рельеф ее пальцев. Я близко-близко поднес их к лицу. Запах кожи, настоящая кожа, дорогие, единственные кожаные босоножки. Она их так любила. Отпечаток большого пальца. Средний, безымянный и мизинец...

Мать их припрятала. Но от меня ничего не спрячешь. Я тоже был одержим. Нас терзали одни и те же демоны. Почему я украл эти платья... Почему? Так было надо. Да.

Мать постанывала во сне. Прислушиваясь к ее дыханию, я намечал себе путь. Обходил взглядом ловушки, ножки стола, половицы-предательницы.

Моя мать спала крепко. «Спи. Спи... » — шептал я и крался. Ее лицо, освещенное слабой луной. Оно было спокойно. Такое... Умиротворенное. Усталое. Истерзанное демонами и брошенное... Я прошел мимо, без звука, без мысли.