Спящие от печати

− Не надо крови, − взбирался на шаткий табурет Бухмин, покряхтывая. − Не хочу... Я устал умирать... Я больше не хочу умирать... Больше не могу...

Накинув петлю на шею, он принялся ждать появления женщины. И вскоре ему было всё равно, кого увидит он там, за стеклом, кого окинет прощальным взглядом напоследок: тётку Родину с кухонным ножом в кармане просторного, вечно мужского пиджака, свою верную Лизу-снайпершу, боящуюся сырости и темноты, бледную ли соседку с крохотным ребёнком на руках. Или посмотрит ему в угасающие глаза та, единственная, которая смотрела на него, молодого, с перрона, припудренного белой пылью, словно первым снежком. Посмотрит из мелового облака − и позовёт к себе беспрекословно: «Жду!..»

Но он обязательно должен прокричать сквозь белый пыльный ветер, идущий из предвоенных меловых карьеров, что нужно сорвать чёрную тряпку! Пусть ребёнок разобьёт старухину банку. Потому что в осклизлом запредельном людском терпении зарождается рано или поздно, зарождается неизбежно кровавый сгусток − багровый зрак, вокруг которого образуется свинцово-серый обод!

− Довольно умирать, − бормочет старый поэт, ощупывая петлю, продетую в кольцо. − Довольно всем умирать...

+ + +

Никого там нет, на пустыре, в редеющей тьме, лишь нахохлились в ложбине заметённые снегом кусты, едва различимые во мраке, да бугрится, темнеет вдали огромный камень-валун, вырастающий из земли.

− Баю-бай… − горбится Нюрочка на морозе, прижимая к себе ребёнка покрепче.

Крошечное лицо спящего Сани закрыто углом стёганого одеяла, и в это одеяло шепчет Нюрочка, согревая его дыханьем:

− Баю-бай…

Мёрзлая земля укрылась первым снегом, синеющим в ожидании дня. Жёстко похрустывает он под ногами. И кругом − ни души, ни души...

− Бай-бай... − притопывает Нюрочка, сутулится, дышит теплом. − Крошечный... Тш-ш...

Свирепая ночная вьюга ничего не оставила от старого сарая, кроме четырёх пеньков, торчащих чёрными обломками. Не вьётся дымок над высокой трубою котельной; должно быть, уснул к исходу ночи старый истопник, живущий около печи уж который год. Зима охватила Столбцы.

− Тш-ш-ш...

Колючий холод забегает под Нюрочкину одежду, и надо ребёнка быстрее нести домой. Но свёкор вывалился вдруг из барака с кривым ружьём, распевая раскатисто и широко.

− Р-р-родина слышит, р-р-родина знает!.. − орёт он так, что слышат его, должно быть, все люди в Столбцах − даже крепко, крепко спящие и безнадёжно глухие.

Пережидая, когда он уйдёт подальше, Нюрочка снова прохаживается вдоль барака, покачивая ребёнка:

− Тш-ш...

 Как вдруг внезапный страх беды окатил её спину, будто ледяной водопад, упавший с тёмного неба, − беды неотвратимой, неизбежной. И Нюрочка замерла, не понимая происходящего.

− Р-р-родина слышит, р-р-родина знает!.. − всё вдохновенней, всё громче горланит свёкор. − Как нелегко-о-о её сын побежда-а-ает!.. 

Озираясь в неясной тревоге, Нюрочка обернулась на миг, ничего не увидела за собою, кроме чёрных окон барака, − и тут ей вздохнулось легко и свободно. Знакомая фигура показалась в полумраке − далеко-далеко, на самой кромке степи, из-за тёмного камня-валуна. Да, то возвращался домой её Иван.

−… Алыми звёздами башен кремлё-овских! − заходился, захлёбывался песнею свёкор за углом. − ...Смотрит она за тобо-о-ою! Смотрит она-а! За тобо-о-ю... 

Иван шёл быстро, придерживая лёгкую сумку на плече, − он спешил, уже заметив Нюрочку издалёка. А надсадная песня орущего свёкра уплывала, удалялась куда-то к разрушенным многоэтажкам, торчащим на заснеженной горе:

−...Всею судьбой своей ты защища-а-аешь!.. Там! Таратам-та-а-а... Мира великое де-е-ело!..

Приблизившись, Иван не улыбнулся. Только глянул на жену исподлобья, взял ребёнка на руки молча. И они пошли в барак, след в след − склонив головы, как два старых человека.

+ + +

Первое зимнее утро наступало медленно, неохотно. И долго стоял в Столбцах рассеянный мрак, будто были то глубокие сумерки.

Дожидаясь какого-нибудь мало-мальского света, жители не торопились нынче вылезать из подвалов, выбираться из-под одеял, ватных матрацев, вылезать из ворохов тряпья. Одни мелкие служащие, боящиеся начальства, собирались выйти из домов спозаранку, потягиваясь и отыскивая тёплую одежду на ощупь. В иных комнатах бродил кто-то за окнами с зажжёнными парафиновыми свечами, но недолго, и таких было мало. Даже продрогшие обладатели буржуек, сооружённых из железных бочек, не спешили разжечь в них горку каменного угля: из двойных форточек, затянутых жестью и фанерой, не исходило дымка, а круглые отверстия посерёдке были прикрыты заглушками, похожими на консервные ржавые банки. И, скованные сильнейшим морозом, никак не оживлялись улицы от силуэтов редких прохожих, спешащих по ранним докучным делам. А выпавший снег улёгся ближе к рассвету так сухо и плотно, что следов на нём почти не было видно, и белизна его всё не проступала сквозь всеобщую затемнённость.