Спираль

Кахишвили раз побывал у вдовы академика. Уже в первый свой визит он не смог преодолеть соблазн и завел разговор о шифре, ссылаясь на то, что у покойного супруга Аны и их весьма почитаемого директора остались запертыми в сейфе кое-какие секретные документы. Если эти документы срочно но передать в надлежащие органы, над дирекцией разразится гроза. А посему не сможет ли уважаемая Ана напрячь память и вспомнить, нет ли где-нибудь этого шифра.

Напасть на след не удалось. Зато он убедился, что вдова академика ничего не знает о шифре.

И здесь Кахишвили осенило:

«Может быть, он и не думал запирать свои труды в сейф?

Может быть, они здесь, в квартире, в папке, в каком-нибудь ящике?»

Холодный пот прошиб новоиспеченного директора. Он вытащил из кармана платок, вытер свою лысеющую голову, затем снял очки, подышал на них и тщательно протер. Во время этой процедуры он лихорадочно соображал, как подавить волнение и приступить к разговору.

— Калбатоно Анна! — выдавил он наконец из себя, напирая на двойное «н», снова извлек платок и на сей раз промокнул щеки.

Печальная женщина грустными глазами смотрела на нового директора института.

— Калбатоно Анна! — невнятно повторил он. — Мне очень трудно вам это говорить, но другого выхода нет. Может быть, уважаемый Давид принес домой те секретные документы? Естественно, вам трудно даже прикасаться к вещам мужа, тем более вспоминать что-то, связанное с ними. Вы должны простить меня, калбатоно Анна, простить. Я полагаюсь на ваше снисхождение. Ничего не поделаешь, служба есть служба, а секретные документы — секретные документы. Мы и так очень опоздали сдать их по назначению. В эти трудные минуты мне хочется прийти вам на помощь, и, если вы позволите, я сам осмотрю ящики письменного стола и книжные полки, тем более что я знаю, какую документацию искать.

Вдова глубоко вздохнула, вытерла выступившие на глазах слезы и дала понять Кахишвили, что она согласна.

— Я всегда верил в вашу истинную интеллигентность, калбатоно Анна, — проворно вскочил со стула директор института и горячо облобызал руку вдовы. Лобызание продлилось дольше, чем это принято.

До чего же в эту минуту не походил на самого себя приземистый, как казанок, профессор. Единственной интеллектуальной деталью на его грубом, словно вырубленном бездарным резцом, тупом лице были очки. Все его напыщенные фразы и необычные, смешные телодвижения напоминали бензиновые пятна на поверхности лужи. Неестественность манер нового директора вызывала улыбку еще и потому, что во всем его облике выдавали себя энергия и хватка провинциала, приехавшего в столицу пробивать себе дорогу.

Отар Кахишвили сел в кожаное кресло, стоящее за письменным столом.

У вдовы сжалось сердце. Впервые после смерти супруга в его кресло кто-то сел. Ана смахнула набежавшие на глаза слезы и вышла в гостиную.

Отар Кахишвили облегченно вздохнул и плотоядно запустил руки в ящики. «Если завершенный труд заперт в сейфе, то, даст бог, хоть черновики найду!» — надеялся он, лихорадочно роясь в столе. Сердце билось так часто и громко, что директор опасался, как бы вдова в соседней комнате не услышала его удары. По лицу стекали капли пота. Чтобы не терять времени на доставание платка, директор смахивал их рукой.

В течение двух часов он обшарил все, ища рукопись даже среди книг. Ничего. Разочарованный и убитый, он снова опустился в кресло. И сразу почувствовал, как страшно хочется пить.

Вдова скоро вернулась. Увидев осунувшееся лицо Кахишвили, она испугалась:

— Что с вами, батоно Отар, вам плохо?

— Вы не принесете мне воды?

Перепуганная женщина не по возрасту быстро принесла ему воду.

— Неужели эти документы — такая экстренность? — обеспокоенно произнесла она, когда Кахишвили выпил.

— Экстренность, да еще какая! Если вас не затруднит, я еще раз приду и поищу более внимательно.

— Ради бога!

Отар Кахишвили еще дважды наведывался к вдове академика. Еще дважды все переворачивал в ее квартире и не нашел не только черновиков, но даже следов их.

После трехдневных безрезультатных поисков отчаявшийся директор пришел к заключению, что завершенная и переписанная набело работа академика хранится в сейфе, в том самом сейфе, к которому он не знал как подступиться, чтобы без лишних свидетелей открыть его.

После этого, где бы ни находился Отар Кахишвили, все его думы были поглощены старинным немецким сейфом и тем, как можно было бы открыть его. Часто, смотря телевизор, Кахишвили спохватывался, что видит не происходящее на экране, а тяжелый, громоздкий, коричневый сейф.

Если в свободную минуту он пил кофе, непременно проделывал это у сейфа, то с яростью, то с мольбой вперяясь в пять металлических кружков, позволяющих набрать миллиард цифровых комбинаций.

На заседаниях большого ученого совета института несколько раз высказывали мысль, что пора бы уже создать комиссию по изучению научного наследия академика. Вполне оправданная настойчивость коллег приводила Кахишвили в расстройство чувств, и он раздраженно отвечал, что прежде надо дать остыть покойнику.