Спираль

— Не завтра, а сегодня же, — отрезал Кахишвили. — Утром я разговаривал с президентом Академии. Их представитель, в частности вице-президент Александр Чиковани, прибудет к нам в шестнадцать часов. Мы соберем комиссию и опечатаем сейф. Дело это несложное. Что же до завещания, то, хочу сказать вам откровенно, вчера я целую ночь продумал, почему все-таки наш директор спрятал конверт в книжном шкафу, почему именно во втором томе астрономической энциклопедии. После длительных размышлений я пришел к такому заключению. Письмо написано за десять дней до инфаркта. Почему? Может быть, интуиция, предчувствие неотвратимого несчастья заставили его составить завещание? Не думаю. Нет ничего удивительного, когда семидесятичетырехлетний человек садится за завещание. Он, по-видимому, пишет его на всякий случай и, ощущая себя абсолютно здоровым, кладет его не в ящик стола, а во второй том астрономической энциклопедии, которая, может быть, лежит у него под рукой. Отсюда позволительно сделать первое заключение — над академиком не довлело трагическое предчувствие. Отсюда же вытекает, что мы можем допустить и второе — он нарочно не положил конверт в ящик. Разве приятно самому или членам семьи каждодневно во время уборки или работы натыкаться на конверт, в котором помещено завещание? Поэтому он и положил его в такую книгу, где в нужный момент его легко найти и трудно забыть. Можно спорить, почему он, будучи в больнице, никому не сказал, где оно спрятано, или не поставил нас в известность о своем желании. Я глубоко убежден, что Давид Георгадзе не обмолвился о завещании по одной причине. Он, видимо, действительно не хотел, чтобы мы называли завещанием одну страничку текста. Он и сам нигде не пишет слово «завещание». Фактически он писал письмо дирекции института, в котором просил опечатать сейф на два года. Если бы академик составлял настоящее завещание, оно, вероятно, состояло бы минимум из ста пунктов. А в больнице, когда к нему вернулось сознание, он с первой минуты был уверен, что выздоровеет, и ни на минуту не сомневался, что вернется в институт. Трагедия разразилась сразу, в одно мгновение. Главный врач Зураб Торадзе сообщил нам, что академик, не успев произнести ни слова, потерял сознание от кровоизлияния в мозг. Одним словом, меня волнует не существование завещания, не место его нахождения, но содержание. Почему сейф должны открыть приблизительно через два года после его кончины и непременно в день рождения, в двенадцать часов пятого октября? Имеет ли дата какое-то символическое значение, или бывший директор института — прости меня, господи! — пытается нас запутать? Не волнуйтесь, я еще не закончил! — Отар Кахишвили поднял обе руки, призывая к тишине слушателей, загомонивших при его последней фразе. — Минутку, товарищи, позвольте мне закончить и потом выскажите свои соображения!.. На протяжении пяти лет академик пытался решить уже известную вам проблему. Если его исследование доведено хотя бы до середины или пути решения наполовину найдены и расшифрованы, тем более если проблема теоретически решена до конца и подтверждена экспериментально, не лучше ли, чтобы мы сейчас же ознакомились с нею, опубликовали или, как его последователи, продолжили работу и довели эксперименты до конца? Какова гарантия в условиях стремительного темпа современной жизни, что кто-то другой не решит облюбованную им проблему? Нельзя ли предположить, еще раз прошу прощения у светлой памяти Давида Георгадзе, нельзя ли предположить, что академик потерпел фиаско? Что он не смог получить желаемых теоретических и экспериментальных результатов. Еще раз, товарищи, прошу вас, не сочтите святотатством мои предположения. В конце концов, мы ученые, и нам надлежит мыслить здраво. Если мы убедимся в противоположном, поверьте, товарищи, что это обрадует меня не меньше, чем кого-то другого, и я с удовольствием возьму свои слова обратно. Да, проблема, которой Давид Георгадзе пожертвовал пять лет своей жизни, видимо, не далась ему. Уважаемому академику, вероятно, не хотелось, чтобы его безрезультатная работа обнаружилась сразу после его смерти, и этим завещанием или письмом, — директор снова высоко поднял листок, — и опечатыванием сейфа намеревался вызвать некий ажиотаж. А через два года наша жизнь, перегруженная ежедневными мелочами, утихомирит и сведет на нет многие сегодняшние страсти. Исполнение предписания академика — открытие сейфа — превратится в незначительное рядовое явление. После такого завещания лично я уверен, что никакого открытия или, на худой конец, неоконченного труда в сейфе не обнаружится. Прости меня, господи, но иначе я не могу объяснить требование академика. Еще раз повторяю, если вы убедите меня в противном, не сомневайтесь, я буду счастлив!

Сослуживцы молчали, с напряженным вниманием слушая нового директора.

Кахишвили понял, что в кабинете установилась тишина согласия.