Спирита

Величественное здание на фоне безоблачного синего неба потрясало воображение своей невозмутимостью и очарованием. Божественная гармония царила в его линиях, которые, повинуясь внутреннему ритму, пели гимн красоте. И каждая линия незаметно устремлялась к неведомому идеалу, к таинственной точке, но без видимых усилий, без натуги, словно была уверена в том, что достигнет ее. Казалось, над храмом витает мысль, а фронтон, антаблементы и колонны жаждут до нее дотянуться, нарушая невидимыми изгибами все горизонтальное и перпендикулярное. Прекрасные дорические колонны, задрапированные складками каннелюр и немного отклоненные назад, напоминали целомудренных дев, истомленных смутными желаниями.

Золотистый теплый свет окутывал фасад: от поцелуев времени мрамор приобрел перламутровый оттенок, подобный стыдливому румянцу.

На ступенях храма, между двумя колоннами, за которыми открывается пронаос[223], посреди яркого греческого света, столь неблагоприятного для призраков и теней, на самом пороге этого светлого, совершенного, сияющего красотой Парфенона, стояла Спирита.

Длинное, подобное туникам канефор[224]белое платье с мелкими складками окутывало ее до самых пят. Венок из фиалок — тех самых, чью свежесть воспел Аристофан[225]в одной из своих парабаз[226], — окружал волны ее золотых волос. В этом наряде Спирита походила на деву Афину, сошедшую с фриза. Но ее лилово-голубые глаза сияли нежным светом, который не увидишь в глазах беломраморных богинь. К ослепительной красоте формы она добавила красоту души.

Маливер приблизился к Спирите, и она протянула к нему руку. В голове его помутилось, он увидел Парфенон таким, каким тот был в пору своего расцвета. Рухнувшие колонны встали на свои места, а выломанные лордом Элгином[227]или разрушенные венецианскими пушками фигуры[228], эти боги в человеческом обличье, выстроились на фронтонах — чистые и невредимые. Сквозь распахнутые двери храма Маливер разглядел статую из золота и слоновой кости — творение Фидия, небесную деву, непорочную Афину Палладу, — но он лишь бросил рассеянный взгляд на это чудо, и глаза его вновь обратились к Спирите.

Маливер пренебрег видением прошлого, и оно рассеялось как дым.

— О! — прошептала Спирита. — Даже искусство забыто ради любви. Его душа все дальше и дальше от земли. Он сгорает, чахнет. Скоро, скоро, душа моя, твое желание исполнится!

Сердце юной девушки еще билось в груди ее тени, и вздох приподнял ее белый пеплос[229].

Глава XVI

Спустя несколько дней после посещения Парфенона Ги де Маливер решил проехаться по окрестностям Афин и осмотреть прекрасные горы, видневшиеся в окне гостиницы. Он нанял проводника и двух лошадей, а бесполезного Джека, который только помешал бы ему, оставил в городе. Джек принадлежал к тем слугам, которым угодить труднее, чем их хозяевам, и этот недостаток делался особенно заметным во время путешествий. Он становился ворчлив и привередлив, словно старая дева. Все ему не нравилось, все возмущало — номера, постели, еда, вино, отвратительное обслуживание, — и он поминутно восклицал: «Ну и дикари!» Мало того, признавая за Маливером кое-какой писательский талант, Джек считал его совершенно беспомощным и слегка помешанным, особенно в последнее время, а потому вменил себе в обязанность следить за ним. Правда, Маливеру достаточно было нахмурить брови, чтобы поставить его на место, и ментор[230]с поразительной легкостью снова превращался в слугу.

Ги спрятал несколько золотых монет в кожаном поясе, который он носил под одеждой, положил пистолеты в седельную кобуру и уехал, не сказав, когда вернется, дабы ничем себя не связывать и при случае направиться куда глаза глядят — в поисках приключений и новых впечатлений. Он знал, что, если ему захочется задержаться на несколько дней и даже недель, Джек, привыкший к его исчезновениям, не станет волноваться и будет жить припеваючи, как только научит повара гостиницы готовить бифштекс по-своему — хорошо прожаренным снаружи и розовым внутри, — то есть по-английски.

Ги намеревался за пять-шесть дней осмотреть Парнас[231]. Но прошел месяц, а Маливер и его проводник все не возвращались. В гостинице не получили письма, в котором сообщалось бы об изменении их маршрута, деньги, которые Ги взял с собой, должны были закончиться, и неизвестность начала тревожить Джека.

«Хозяин не просит денег, — подумал Джек как-то утром, поедая наконец-то хорошо поджаренный бифштекс и запивая его довольно приятным, несмотря на смоляной привкус, белым вином из Санторина[232]. — Это странно, наверное, с ним что-то стряслось. Будь он еще в пути, он указал бы, куда переслать ему средства, потому что вся наша казна осталась у меня. Если только он не сломал себе шею или ноги в какой-нибудь пропасти! Вообще, какого черта он все время разъезжает по этим грязным странам с их ужасными дорогами, нелепыми обычаями, плохой кухней, когда мы могли бы жить в Париже, в уюте, со всеми удобствами, без клопов, комаров и прочих гнусных тварей, от которых одни волдыри!