Список Мадонны

Он полюбил сына садовника сразу же, как увидел его. Несмотря на то что Игнацию было всего десять лет, его горячие чувственные глаза и гибкое смуглое тело зажгли страсть в Альфонсе. Он легко подружился с мальчиком и заманил его на конюшню, посулив сластей и пообещав покатать на своей белоснежной лошадке. Игнаций немного поплакал, когда Баттист спустил ему штаны ниже колен, но нагнулся с охотой. После чего Баттист щедро платил ему, угрожая побить его и уволить его отца, случись мальчишке выдать их секрет.

После этого они встречались часто. Предлогов было достаточно. Помимо всего прочего, несмотря на свои шестнадцать лет, Альфонс был наследником поместья, а это делало его значительной фигурой.

Затем настал этот горьковато-сладкий день. Игнацию исполнилось пятнадцать, и они были в своем любимом месте на кровати в комнате рядом с конюшней, где спал помощник конюха, когда жеребились лошади. В этот день Игнаций впервые занимался с Альфонсом любовью по-настоящему. Альфонс почувствовал крайнее наслаждение, он помнил, как между бурными вздохами закусил себе губу, надеясь, что это продлится вечно. Затем раздался стук распахиваемой двери, и по спине пробежал холод неожиданного разоблачения. Отец Альфонса стоял в дверном проеме на фоне бычьих голов, раскачивавшихся в стойлах. Лицо его было напряжено, губы сжаты, рукой он прижимал к бедру кнут.

Игнаций был безжалостно выпорот отцом Альфонса, а затем выброшен вместе со всей его семьей побираться на улицу без рекомендательных писем. Альфонсу же тоже досталось, его послали сюда, чтобы он вымаливал прощение и чтобы строгость монашеской жизни истребила похоть его плоти. Это стало возможным благодаря бескомпромиссной жесткости отца и его дружбе с епископом Ломбардии. Это была новая жизнь для Альфонса, жизнь, которую он находил менее заслуживавшей порицания с его стороны, чем он предполагал. За исключением одного. Он страдал без Игнация.

* * *

Баттист внезапно вздрогнул и почувствовал, как твердыня, зажатая в руке, обмякла. Кто-то зашел в церковь. Ему хотелось, чтобы им оказался Бернард Биру. Но это был не он. Это был Томас Риварола. Баттист видел, как широкоплечий монах занял свое место в переднем ряду, перебирая четки в своих худых руках, склонив голову и беззвучно двигая губами.

«Крестьянский недоумок», — пробормотал Баттист про себя. Рука его снова потянулась под рясу, но на этот раз он думал о Бернарде.

Что-то в этом темноволосом новиции пугало Баттиста. Его тело было сильным и гораздо более привлекательным, нежели у большинства бледнолицых молодых людей, следовавших зову Господа в этом угрюмом месте. Но не его физические достоинства и красивое лицо с длинными ресницами и полными губами, которые так хотелось поцеловать, беспокоили Баттиста. Нет, Баттиста пугало что-то совершенно другое. Что-то внутреннее: дикое и опасное. Он рассказал Теттрини то, о чем думал на самом деле, несмотря на тот жар, который Биру вызывал в его чреслах. Он страшился этого человека, хотя также был способен и полюбить его. Сейчас он позволил своим мыслям отдаться удовольствию, приносимому его рукой.

Накануне Альфонс наблюдал за Бернардом, когда тот подходил к причастию, и, когда он опустился на колени у перил позади него, он ощутил эмоции, смутившие его мысли. В воскресенье Баттист читал проповедь Высокой мессы с той самой кафедры, которая сейчас нависала над ним слева. Он был первым среди новициев, кого попросили это сделать. Он оказался даже впереди этого крестьянского рассказчика историй, Риваролы. Настоятель сам сказал ему, что, когда он говорил, кровь в жилах бурлила. Баттист принял облатку на язык, не сводя при этом глаз с темноволосого молодого человека, чьего локтя он позволил себе коснуться. После он ходил по двору взад-вперед, как делал всегда, когда думал о волшебной силе своих слов, и снова увидел Биру. Он осторожно укрылся во мраке ризницы и, тяжело дыша, глазами пожирал объект своей любви и ненависти, лелея надежду в своем лихорадочном сознании.

* * *