Список войны

– Будешь, Шурёнок, молоко на ночь? – тихо спросила его мать. – Выпей кружку.

– Нет. Спасибо.

Мать прогремела махотками – глиняными крынками, перелила что-то из одной в другую, спросила, не меняя голоса:

– Как жить дальше-то будем?

– Не знаю, мам, – шёпотом, будто ему перехватило горло, ответил Шурик.

– Делать что намерен, командир, штаны из дыр? – выкрикнул из глубины избы Вениамин. Сьёрничал: – Пыр-сидатель.

– По шее получишь, – не поднимая головы, предупредил Шурик.

– Был бы жив отец, он тебе ни за что бы не дал влезть в это дело. Веня правильно подметил – штаны из дыр, – сказала мать. – Шутку-ить какую выдумали: дитё председателем назначили.

– Не назначили, а избрали, – поправил Шурик.

– Лях один. Вот начнут с полей воровать зерно, и ничего ты тут не сделаешь – тогда всё едино будет: избрали иль назначили. Отвечать придётся. Голыми останемся. Ещё, не дай бог, казённый дом уготовят. Отберут хозяйство – тогда поголодаем, покукарекаем. Эх, нет отца!..

Отца Щура помнил смутно. Как-то весною отец поехал в предгорья за мясом, в богатое алтайское село и, когда возвращался назад, попал в полую воду, хлынувшую с гор – утонул вместе с конём. Нашли его через месяц – вернее, уже не отца нашли, а вздувшийся труп с рвано объеденным лицом в дырявой расхристанной одежде. А коня, сбрую, покупки так и не отыскали.

Помнил еще Шурик, что отец был быстр на ногу, разговаривал мало, никогда не смеялся, в жизнь детей совсем не вмешивался. На лице у него был синеватый глубокий рубец – след колчаковской шашки: батя воевал вместе с Елистратом Глазачевым в одном партизанском отряде.

– А ему и отец не указка, – снова подал голос из тёплого ночного сумрака младший брат.

– Помолчи! – повысила голос мать на Вениамина.

Шурик неожиданно подумал, что, пожалуй, полегче ему будет работать со взрослыми – те люди с пониманием, да и привыкли подчиняться, а вот пацанве – Вениамну да Юрке Чердакову придётся объявлять войну. И вполне возможно, дело до кулаков, до кровинки дойдёт. Вон Венька как в темноте ворочается, успокоиться ни за что не хочет. «А придётся, братец! Понял?» – Шурик напрягся лицом, поднимаясь из-за стола.

– Иди спать, правильно, – сказала ему мать. – Утро вечера всегда мудренее, встанем завтра – разберёмся. Ох, чует моё сердце, чует: неладно всё получиться может, вот. Старики на этот счёт верно сказывают – берегись бед, пока их нет…

За почтой никитовские ездили раз в день кроме понедельников, когда отделение связи в райцентре не работало. Зимой снаряжали за новостями, за письмами и газетами лёгкие, ладно сделанные санки с круто приподнятым задком, чтобы почтарю было удобно сидеть, летом – таратайку. Возвращение почтаря в село всегда ожидали, случалось, он и радость привозил – кому-нибудь письма от родичей, порою и посылки, а потом, не было такого случая, чтобы кто-нибудь не совал почтарю деньги с просьбой купить в райцентре несколько метров материи, сахару, пряников, обувку для ребятишек, что-нибудь ещё, нужное в хозяйстве, и почтарь, старый насмешник Козырев, никогда никому не отказывал. Он всё исполнял в точности, вручал покупки с прибаутками, с весёлым словцом. За это был никитовцами любим и, что вполне понятно, довольно часто находился в подпитии: привезёт, например, две пары береток для школяров, у которых первое сентября на носу, – в награду чарку с закуской получает. И почтарь доволен, и никитовцы.

В этот раз почтарь запоздал на два часа. Если летом этого бы никто и не заметил – все делом заняты, то сейчас, когда осень на дворе, небо серое, бесприютное, в облачных лохмах, из которых, как из прохудившейся посуды, постоянно холодный дождь льётся и вся работа в деревне сосредоточена на огородах, на гумнах и в подвалах, – на опоздание Козырева все обратили внимание, начали корить старика. А он ни слова в ответ, раздал письма, проехал на бричке к своему двору и заперся в избе.

И вдруг такая тишь, полная и неведомая, повисла над деревней, что даже осенние птицы, готовящиеся к отлёту, прекратили свой галдёж. Одиноко, бесприютно становится человеку в такой тиши, мысли о смерти, о тлене, о том, что ничего вечного нет, приходят в голову. Но тишина была недолгой – раздался задушенный, вызывающий дрожь крик, умолк, потом возник снова, к этому одинокому крику прибавился ещё один голос, а потом ещё. Почтарь Козырев привёз в Никитовку сразу четыре похоронки.

Пришла похоронка и к Татьяне Глазачевой; вместе с похоронкой – письмо от однополчан – её муж Сергей Глазачев погиб под Киевом, на околице маленького, напрочь съеденного огнём сельца, когда вместе с генералом, командиром дивизии, прорывая кольцо окружения, пошёл в штыковую атаку на немцев.