Сплетение

Она подумала о папе, лежащем в коме там, в больнице. И вдруг окаменела. В мозгу возникла ужасная картина: отец на своей «веспе» в то злополучное утро собирается объезжать поставщиков. Загнанный в угол, отчаявшийся, вот он едет все быстрее и быстрее по крутой дороге… Она гонит от себя эту проклятую мысль. Нет, он не мог так поступить, он не бросил бы их – жену, дочерей, работниц – в таком тяжелом положении. У Пьетро Ланфреди всегда было обостренное чувство чести, он не из тех, кто пасует перед несчастьем. Джулия знает, что эта маленькая палермская мастерская, которую основал его дед, а затем держал его отец, – все для него: это его гордость, его успех, смысл всей жизни. Неужели он смог бы спокойно смотреть, как его работниц увольняют, предприятие ликвидируют, как дело всей его жизни обращается в дым?.. Ах, какое тяжелое сомнение закрадывается сейчас ей в душу, словно гангрена, поражающая пораненную руку или ногу.

Корабль идет ко дну, думает Джулия. А вместе с ним все, кто остается на борту, – она сама, мамма, сестры, работницы. Как «Коста Конкордия»: капитан сбежал, конец неизбежен. И нет ни шлюпок, ни спасательного круга – не за что ухватиться, чтобы не утонуть.

Из раздумий ее вывели голоса работниц в главном цеху. Как всегда по утрам, устраиваясь на рабочем месте, они болтают о том о сем. На какой-то миг Джулия позавидовала их беззаботности: они еще не знают, что их ждет. Она закрывает ящик, как закрывают крышку гроба, и медленно поворачивает ключ. Говорить с ними серьезно сегодня у нее не хватит духу, а врать не хочется. Не может она сегодня работать рядом с ними как ни в чем не бывало. И в поисках убежища она поднимается наверх, на крышу, в отцовскую лабораторию. Садится лицом к морю, как любил сидеть отец. Тот мог часами сидеть вот так и любоваться морем. Это зрелище не может надоесть, говорил он. Сейчас Джулия одна, а морю нет никакого дела до ее горя.

В полдень она идет к Камалу в пещеру, где они обычно встречаются. Она ничего не говорит ему о своих муках. Утопить горе в шелке его кожи – вот что ей нужно. Они любят друг друга, и на какой-то миг окружающий мир кажется ей не таким уж жестоким. Она плачет, но Камал ни о чем ее не спрашивает. Он только целует ее соленым, как морская вода, поцелуем.

Вечером Джулия возвращается домой. Под предлогом разыгравшейся мигрени она сразу поднимается к себе и, закрывшись на ключ, ныряет в постель.

Этой ночью сон ее полон странных видений: разгромленная отцовская мастерская, опустевший проданный дом, растерянная мать, выставленные на улицу работницы, выброшенные в море волосы – целое море волос… Джулия вертится в кровати, она не хочет думать обо всем этом, но эти картины вновь и вновь возникают в ее сознании, словно навязчивый сон, от которого никуда не деться, словно адская пластинка снова и снова играет зловещую музыку. Рассвет избавляет ее от мук. Она встает с ощущением, что не спала вовсе. Ее подташнивает, голову будто сдавило тисками, ноги как лед, в ушах шумит.

Пошатываясь, она идет в ванную в надежде, что горячий или ледяной душ поможет ей справиться с этим кошмаром, взбодрит измученное тело. Она шагает к ванне и останавливается как вкопанная.

В ванне сидит паук.

Маленький паучок с тонким тельцем и хрупкими, будто кружевными, лапками. Он, должно быть, поднялся по канализации и очутился в этой чугунной эмалированной ловушке, в этом гигантском белом пространстве, откуда нет выхода. Сначала он, должно быть, боролся, пытаясь забраться наверх по гладким стенкам, но тонкие лапки все время соскальзывали, и он снова и снова скатывался на дно. В конце концов он понял всю тщетность своих усилий и вот теперь застыл в неподвижности и покорно ждет, как распорядится судьба, какой предоставит ему выход.

И тут Джулия заливается слезами. Но не от вида этого черного паучка на белой эмали – хотя она и боится этих тварей, которые вызывают у нее отвращение и какой-то утробный ужас, – а от осознания, что она сама попала в такую же ловушку, из которой ей не выбраться, и никто ее не спасет.