Сплоченность

Он прислонился спиной к стене и, вытянув затекшие ноги, почувствовал нечто вроде удовольствия оттого, что нашел, наконец, удобное положение для своего измученного тела. Все мышцы, казалось, ослабли, успокоились, будто отпущенные струны. Однако вскоре они снова заныли. Сидеть у стены было все-таки удобнее и лучше, и он, боясь нарушить это состояние относительного покоя, старался не шевелиться. Сидел и слушал, как рывками болезненно стучала кровь, как сердце отбивало неравномерные удары. Кожа на боках, груди и спине горела, казалась чужой. Его несколько раз жестоко били, пока доставили сюда от того мостика на родниковском большаке. А впереди что? Ведь допроса еще не было, били просто так, без особой цели. Когда же станут требовать сведений, а он будет молчать, вот тогда начнут бить… они умеют истязать, мастера мучить.

Как он попал к ним в руки?! Позор! Неужто нельзя было что-нибудь предпринять, чтобы не сидеть сейчас здесь, в бывшем исполкомовском гараже. В крайнем случае застрелиться, но не попадать к ним живым. Как же это случилось? Почему ты так отстал от своего подразделения? Не тебе ли говорили, что выдержка — родная сестра отваги. Сколько учили, сам других учил, а оказался в дураках. И в какое время? Когда фронт приближается, когда наступает торжественная минута, во имя которой ты отдал немало сил. Жизнь покатится бурным потоком, а ты не увидишь ее, не примешь в ней участия из-за глупого промаха. Бежать? Без помощи со стороны — напрасная затея. Правда, это не каменные стены тюрьмы, отсюда организовать побег легче, но чудеса в жизни случаются редко. Партизаны помогут? Но откуда им знать, что ты в этой норе? Да у партизан есть задания поважней — об ударе по железной дороге, помнится, шел разговор. Нет, Сергей, тут, видно, твой конец. Подумай лучше о том, как достойнее встретить смерть. Подумай, потому что сейчас придут конвоиры и поведут тебя на допрос. Будут ломать тебе руки и ноги, истязать. И не увидишь ты больше этого гаража, как и солнца в небе.

Они, конечно, знают, что ты им ничего не скажешь, но пытать будут. Они могли бы сразу расстрелять или повесить, но куда им спешить? Им нужны сведения, и потом они предпочтут убивать тебя постепенно, захотят видеть твое физическое и моральное падение. Они постараются довести тебя до такого состояния, когда сознание перестает контролировать тело, и ты в минуты беспамятства можешь невольно назвать имена людей, места партизанских стоянок. Они будут настойчиво добиваться этого. Значит, ты должен быть готов к самому страшному… Чем крепче будет твой дух, тем легче тебе будет бороться с пытками, тем упорнее будешь преодолевать физическую боль. В этом тяжком испытании, как и в десятках других трудных случаев, встречавшихся на твоем пути, вся твоя надежда на ту силу, что зовется волей коммуниста. Если ты будешь верен этой силе, она поддержит тебя, спасет от позора.

— Большевик! Ауфштэйн![6] — прервал его раздумье окрик.

Поддубный поднял глаза: он не заметил, как открылись двери гаража. К нему шли лейтенант Гольц и Бошкин.

— Давай скорее! На рентген пойдем! — толкнув Поддубного прикладом в бок, крикнул Бошкин.

— Без рук, выродок! — выругался Поддубный. — Тебя давно папаша дожидается. Попадешься.

— Ну-ну, ты! — еще раз ткнул автоматом Бошкин. — Тебе уж не попадусь.

Его провели через двор в здание жандармерии. Темным коридором прошли мимо нескольких дверей справа и слева. Солдат, стоявший в самом конце коридора, у печки, открыл дверь, и Поддубный очутился в просторном, правильной квадратной формы кабинете. Ему здесь в прежние времена приходилось бывать десятки раз. «В этом кабинете работал Струшня», — подумал Сергей и почувствовал, как что-то больно защемило в сердце.

— Добрый день, товарищ Поддубный! — проговорил офицер в чине обер-лейтенанта, злобно подчеркивая слово «товарищ». — Прошу присесть, побеседуем, — указал он на кресло и, повернувшись к Гольцу, махнул рукой. — Зи зинд фрай.[7]

Поддубный сделал вид, что не слышит приглашения садиться. С заложенными за спину руками он стоял посреди комнаты и через окно, наполовину забитое фанерой, смотрел на улицу, на пожелтевшие каштаны у дома.

— Садитесь! — нетерпеливо повторил обер-лейтенант, когда Гольц вышел из кабинета. — О, понимаю, вы есть недовольный. Проголодались, хотите курить?

Не спеша, как бы желая оттянуть неприятный разговор, Поддубный сел в кресло, с равнодушным видом отвернулся от обер-лейтенанта и снова стал рассматривать каштаны под окном. Он старался быть спокойным.

— Вы не ожидали такой встречи, — начал обер-лейтенант, видимо, с расчетом вывести пленного из равновесия. — Я сам, признаться, не ожидал, что «языком» может оказаться такой человек… командир отряда. Слыхал, слыхал о вас… В бою — раненого или мертвого — еще мог надеяться захватить, а так — вот уж не думал!

— Мы, партизаны, когда-то мечтали встретиться с вами в нашей лесной палатке, — спокойно произнес Поддубный. — Ведь это вы были комендантом Калиновки? Ловко мы вас тогда выкурили.

— Мы опять вернулись сюда.