Спойлер: умрут все

Никитка вздрогнул, словно ему харкнули в лицо, и спешно отвернулся. За соседней партой восхитительная Даша поправляла локон волнисто-рыжих волос — расплавленное золото. Она о чём-то перешёптывалась с Жекой Быковым и на Никитку не смотрела. Никитка совсем упал духом.

В субботу он отправился в сквер караулить Дашу. Представлял, как встретит её на аллейке вроде случайно и такой: «О, Бирюкова! Какие люди! И ты здесь!». Даша удивится, а он такой… что-нибудь про погоду и осень… или предложит кофе… Блин! Даже в воображении разговор не клеился. А вдруг сама Даша предложит прогуляться «по ковру из жёлтых листьев», и дальше всё пойдёт как по маслу?

Про Ольку Никитка и не вспоминал.

Издалека он увидел, что излюбленная скамейка занята. Подойдя ближе, он узнал наглеца, и сердце его забилось чаще.

— Какие люди! — приветствовал Седой с наигранным весельем.

«Сейчас спросит про погоду и про осень», — подумал Никитка, и волоски зашевелились на его загривке.

Но Седой только похлопал по скамье, приглашая подсесть. Никитка без желания воспользовался предложением.

— Третий раз прихожу, — сказал Седой с укоризной. В уголке его губ цвела похожая на сигаретный ожог и слегка гноящаяся язва. Да и сам он, отметил Никитка, поистрепался. Волосы выглядели сальными, а на воротнике куртки крупной солью белела перхоть. Хлопья ушной серы скопились в раковине обращённого к Никитке уха. Седой отпустил щетину, которая росла клоками, точно её выдёргивал кто-то самым безжалостным образом. Сквозь щетину проглядывали зажившие царапины, будто оставленные ногтями. Никитка почти услышал мамин крик: «Никита, будь, пожалуйста, опрятнее!», и ему нестерпимо захотелось помыться и почистить уши. А ещё зажать нос — от Седого пованивало, словно он плескался в канализации.

— Что-то не так? — нахмурился Никитка. Больше для виду: «не так» с «Оленькой» его не волновало от слова совсем. — Изменилось будущее?

— Планы меняются, — заявил Седой, разворачиваясь к Никитке, и тот заметил в руке собеседника, прежде заслонённой, палочку от эскимо. Седой сжимал её указательным и средним пальцами. Большого пальца не было.

— Мне записывать?

— Запомнишь, всё просто. — Седой закрыл глаза ладонью, с силой, с напором, точно хотел смять лицо, сорвать и зашвырнуть в кусты. Когда он убрал пятерню, Никитка с изумлением увидел размазанную по коже вокруг глаз Седого влагу — слёзы. — Всё просто.

Седой прерывисто вздохнул… и замолчал. Никитка исподтишка наблюдал. Кожаная куртка Седого выглядела так же жалко, как и хозяин: замызганная, локоть протёрт, на рукаве крапинки грязи, а из кармана торчит заскорузлый от засохших соплей платок.

— Ты не должен с ней знакомиться, — выдал наконец Седой. Его голос осип. — Не разговаривай, не реагируй на неё никак, вообще в её сторону не смотри. Она может попытаться завести знакомство. Нет, она будет пытаться. Она напористая, Оленька, просто страх. Если ей приспичит, не остановится. Но ты должен. Обязан!

— Кри-инж, — вырвалось у Никитки. — Мы точно об одной и той же Леоновой говорим? Она даже у доски язык проглатывает.

— Ты многого о ней не знаешь. — Голос Седого надломился, отчего фраза растеряла часть звуков: «Ты мно-о не зна-ашь». — Задача ясна?

— Да как два пальца обоссать, — выпалил Никитка и тотчас спохватился: — Извините. — Мама запрещала сквернословить.

Седой понял извинение по-своему.

— Ничего, я не в обиде. Я… Я справлюсь. Я сохраню в памяти все наши дни, золотко.

Никитка не сразу сообразил, что последние слова предназначались не ему. «Габелла ваще!»

— Ладно, я всё сделаю, как вы… ты просишь. Обещаю. Говно вопрос… ой.

— Спасибо, — сказал Седой, роняя голову. Ещё раз вздохнул, хлопнул себя по коленям, собираясь с силами, и поднялся. Колени щёлкнули. — Пошёл я. Удачи, Никитос.

— Совсем ничего про будущее не расскажешь? Там, хинт какой. В какую крипту вложиться или что там вместо появится, акции какие?

— Ставь имплант на верхний клык, — ответил Седой, почесав за ухом. Из-под ногтей побежало по шее чёрное, крошечное. Жучок? Вошь? — На пломбу не соглашайся. Бай!

— И на том мерси, — буркнул Никитка. Седой развернулся — в его теле опять что-то хрустнуло — и побрёл за скамейку, в кустарники. И исчез. Ни удара грома, ни хлопка воздуха, занявшего опустевшее пространство. Никитка моргнул — и нет никого, только листва колышется: жёлтая, серая, коричневая.

Он вздохнул, раздосадованный незрелищностью:

— Будущее — отстой.

По аллее шла Даша. Слева семенил кривоногий мопсик на поводке. Справа вышагивал Жека Быков — грудь колесом. Физиономия у него была дебильная, и лыба дебильная, и смеялся он по-дебильному. А хуже всего то, что Даша тоже смеялась.

Никитка снялся с насиженного места и понуро поплёлся во двор дома номер тридцать два.