Спокойствие

— Можно, если я знаю, что Эстер Фехер сейчас обнимет меня, — сказал я, и она обняла меня, и ее язык несколько минут боролся с моим в темноте ротовой полости, но потом я отдал победу ей. Я позволил ей завладеть областью от губ до горла, потому что за это время я нашел кнопку на ее летнем платье. Ты в самом деле сумасшедший, так нельзя, сказала она, но я уже чувствовал, как набухают ее соски, как каменеет клитор, словно сказочные кристаллы, внизу, в глубине шахты, они мягче морской губки, но как только их озарит свет, они становятся твердыми, как розовый кварц. Я уже чувствовал, как ее пальцы заползают между пуговицами на штанах, я слышал биение ее сердца. От ударов молота в сердечных клапанах эхом отозвался весь Восточно-Будапештский-промышленно-спальный район, для которого, по доброму Божьему велению, было сделано исключение и куда с самого утра не ступала нога человека. Еще! — прохрипела она в блиндаже углового столика в комнате размером с сарай, и, пока одна моя рука забиралась в гладкую глубину лабиринта наслаждения, другая зажимала ей рот, потому что я знал, что на ее крики сбежится весь обслуживающий персонал. Откуда ни возьмись появятся официанты и прибегут посудомойки, но возврата уже не будет. Я знал, что сейчас даже целый полицейский батальон не способен меня остановить. Еще одно движение, и от зависти позеленеют все нефтяные скважины Кувейта и гейзеры Исландии. И тотчас ожили искусственные цветы, прикрученные проволокой на трубу радиатора, пошли волнами линолеум с рисунком под мрамор и плафон в стиле кубофутуризма, погасли неоновые лампы, и заволновались, ослепляя глаза, нейлоновые шторы, словно кто-то с помощью шнура от утюга пропустил ток в ресторан “Розмарин”, ожидающий закрытия. Потом задрожали стены и на их фоне затрепетал весь соцреализм с двумя пивными кружками и полными пепельницами, потом Эстер упала на стол, и я хотел было упасть на нее, но вдалеке в полумраке замаячила слишком антропоморфная фигура Бога, который спросил, будете еще что-то заказывать, а я сказал, не знаю, то есть конечно, принесите еще две того же самого.

— Больше, — прошептала Эстер, все еще закрывая лицо рукой, поскольку боялась, что ее глаза вот-вот все выдадут. Боялась, что сейчас ее опустошенный взгляд вмещает в себя целый параграф о непристойном поведении, и я чувствовал, что параллельно второй рукой она пытается быстро навести порядок под столом.

— Меня отстранили от работы на полгода, — сказал я, когда мы наконец остались одни.

— Всего-то? Меня на десять лет приговорили к заключению, — сказала она и улыбнулась, и провела своим скользким пальцем по моим губам, прежде чем поцеловать, а я добавил, что тогда меня — пожизненно.

— Почему ты хочешь ее увидеть? — спросил я уже на улице.

— Сама не знаю, — сказала она.

— Она тебя заочно ненавидит.

— Понимаю. Ты говорил ей обо мне?

— Нет. Она знает тебя по запаху.

— Я бы ужасно ненавидела того, кого знаю только по запаху.

— Ты не моя мама, — сказал я.

— Думаю, в глубине души я хочу увидеть не ее. Ну то есть ее я тоже хочу видеть, но по-другому. Из любопытства. С любопытством я как-нибудь справлюсь. Но я боюсь, и ничего не могу с собой поделать.

— Тебе нечего бояться.

— Думаю, я боюсь даже не ее, а ее сына. Боюсь, что ты поможешь ей скрыться и запрешь в комнате, совсем как тюремщик.

— Тогда пойдем, — сказал я и взял ее за руку, хотя знал, что мама с точностью кардиохирурга найдет то единственное сочетание слов, которое навсегда вырежет из сердца Эстер развевающиеся нейлоновые шторы, танцующий плафон и сожженный спермой линолеум в ресторане “Розмарин”. У меня тряслись поджилки, но я позволил Эстер купить цветы в подземном переходе. Мы вошли. Мама смерила ее презрительным взглядом, даже не поинтересовалась, как ее зовут.

— Я не потерплю, чтобы ты приводил ко мне своих шлюх. Веди ее в мотель, как остальных, сказала она и захлопнула дверь, и я увидел, как слезы вымывают из глаз Эстер последние остатки света. Это “как остальных” было больнее, чем если бы ей плюнули в лицо или дали пощечину.

Поля, огороженные колючей проволокой, сторожевые башни вдалеке. Темнеют, насколько хватает взгляда, отверстые ямы правильной прямоугольной формы. Перед каждой ямой эмалевая табличка, на которой указано время посадки. Врач в мундире ведет меня по поселку. Он объясняет, что я должен делать. Около одной ямы он останавливается и показывает вниз. За этой следи отдельно, мы возлагаем на нее большие ожидания, говорит он. Вдалеке какая-то слепая старуха размахивает белой палкой.

— Просыпайся, тебе пора идти, — сказала Эстер.

— Не пойду, — сказал я.

— Надо.

— Мне еще десять лет назад не следовало возвращаться.

— Возможно. Но сейчас тебе надо пойти домой.

— Я ненавижу ее.

— Не надо, предоставь это мне, — сказала она.

— Гдетыбылсынок?

— Не смейте больше этого спрашивать, мама.

— Это ты не смей приводить сюда своих шлюх. Я не нуждаюсь в зрителях.

— Эстер, мама! Эстер Фехер! Выучите это имя! Запомните его лучше, чем свое собственное!

— Это моя квартира! Здесь я называю ее, как хочу!

— Ошибаетесь, мама!