Спокойствие

Обед пришелся очень кстати. Я даже выкурил сигарету, затем подмел в квартире. Я несколько раз выносил мусор, оставшийся хлам отнес в комнату для прислуги. Матрас высох, квартира стала выглядеть весьма сносно, и, кстати, я понял, что люблю убираться.

Он позвонил в дверь около семи вечера, как и обещал, но я не открыл, потому что тогда мне пришлось бы все объяснять. Точнее, я хотел крикнуть ему вслед из окна, но потом ре шил, что не стоит. Если он оглянется, он все поймет, думал я. но он не оглянулся.

Я решил написать ему потом открытку и поблагодарить за еду. По правде, до него я не встречался со священниками, которых бы не воротило от Священного писания. Для которых любовь была не пустым заученным словом. Вы замечательный священник, отец. Ваш суп-пюре из сельдерея помогает больше, чем красное вино ваших коллег. Неудивительно, что из коронационной церкви вас сослали в захолустье. Поверьте, отец, вездеход господина епископа насмерть задавил бы этого несчастного ребенка. Даже если не насмерть, господин епископ поедет навещать больного — к вящему стыду — только на вездеходе. В том, что он поедет, я не сомневаюсь. И устроит такую мессу возле капельницы, что даже у телеоператора глаза наполнятся слезами. Возможно, вы со мной не согласитесь, отец, возможно, мой горький опыт подводит меня, но простите, я привык обжигаться. Конечно, образ Бога у меня второсортный, но он мне достался от священников второго сорта, думал я. Это все очень индивидуально и очень грустно, думал я. Но, может быть, со временем что-то изменится, думал я. Теперь мы знаем, что даже чистота в комнате вещь непостоянная, думал я. Вы правы, отец, я чрезмерно самолюбив, но, когда я не нуждаюсь в сочувствии, я лучше буду просто кивать головой. Вот так. И я верю, что однажды вместо мочи по моим ногам потечет, скажем, пот Эстер.

Я набрался храбрости и отправился в окружную полицию, но, дойдя до вахтера, передумал. Мне пришло в голову, что будет лучше, если я сперва поговорю с врачом, который установил причину смерти. Я помнил, что засунул протокол в один из ящиков вместе с другими бумагами, касающимися похорон. К счастью, бумаги я не выбрасывал. Мамины письма, адресованные в нигдененаходящиеся гостиницы, я запихал в ящик еще до прихода кладбищенских работников, забиравших труп. Пришло время узнать очередную правду, я достал из кошелька лезвие и по очереди вскрыл все сто двадцать четыре конверта. И в каждом находил чистые открытки, за пятнадцать лет она не написала ни строчки ни Юдит, ни мне. Это значит, что она с самого начала разгадала эту жалкую игру. Эстер была права, думал я, и тот факт, что мама на сто процентов была уверена, с кем она переписывается, не слишком меня удивил. Получается, она все знала, и обо всем помнила. Потом я подумал, что, если я продолжу-таки писать прозу, эти открытки мне пригодятся, поскольку бумага кончилась.

Вахтер спросил, к кому я, но имени я не вспомнил, и мне пришлось искать имя в протоколе. Я пешком поднялся на четвертый этаж. Отчасти потому, что у лифта толпилось много народу, отчасти потому, что никогда не спешит тот, кто знает: поспешишь — людей насмешишь. На одном пролете я остановился и, смотрясь в отражение в стекле, проверил, нормально ли сидит пиджак, до конца ли я застегнул рубашку, и тому подобное, затем я послюнил палец и протер глаза, поскольку не хотел выглядеть как псих. Спокойствие, думал я, надо было хорошо поесть утром, потому что голодный человек не так сконцентрирован. Перед триста двенадцатой я старался думать только о том, что даже здесь дверные ручки из алюминия. Я постучал.

— Войдите, — крикнула женщина. Я представился и сказал, мне нужен доктор Иштван Фрегел, она ответила, господина доктора сейчас нет, если у вас что-то срочное, вы можете подождать в коридоре, но вам лучше вернуться часам к двенадцати.

— Тогда, пожалуй, завтра, — сказал я.

— Передать ему что-нибудь? — спросила она.

— Нет, это личное, — сказал я и выдохнул, значит, завтра, или сегодня во второй половине дня, что ж, вернусь после. Казнь откладывалась, я уже направился в сторону лестницы, как вдруг двери лифта открылись, и я чуть не врезался в субъекта, констатирующего смерть.

— Вы меня ищете? — спросил он. Казалось, он не слишком рад меня видеть, но я точно знал, что если сейчас сбегу, то больше не вернусь никогда в жизни.

— Да, — сказал я. Мое сознание прояснилось, как вчера утром, когда я почувствовал, что одеяло облепило меня, словно теплая трясина. Я спокойно вошел в кабинет, как входят на почту оплатить счет, и в нескольких по возможности ясных предложениях объяснил ему, что это я убил свою мать.

— И что вы от меня хотите? — спросил он.

— Не понял. То есть как это что я хочу? Измените протокол. Вы сами знаете, что туда надо написать.

— И вы все то же самое расскажете в полиции?

— Естественно, — сказал я.

— Я выпишу вам лекарство, хотя это дело специалиста. У вас переутомление.

— Я совершенно не нуждаюсь в лекарствах. Вы не поняли, что я сказал?

— Почему же, понял. Вы обвиняете себя в смерти матери. И наверняка небезосновательно.