Сполохи

— Обыкновенно.

Поздняков покрутил головой.

— Эх, Дементий, до седой бороды дожил, а смекалки не накопил. Вот и я, бывало, денно и нощно в кузне торчал да гвозди ковал, потому как они всегда нужны и цена на них ровная. Потом скумекал: дай-кось, глездунов наделаю.

— И что?

— А то… На замочки мои — глездунчики — большой спрос пошел. В Москву торговал. Во! Дале гляжу — бояре окончины[79] шукают. Я денег не пожалел, двух умелых кузнецов с правежу выкупил и понаделал тех окончив, сколь надо. Упала на них цена — я шасть к другому делу. Однако самое доходное на Рейтарский приказ да Оружейную палату работать.

Денисов усмехнулся:

— Ловок ты.

— А спробуй-ка… Ежели пораскинуть умом: седни война, завтра война. Оружия надо видимо-невидимо. Но опять — какого оружия? Посидел, помыслил, деньгу подсчитал — рассудил. Теперя замочки кремневые выдаю — бьют без осечки. А потом пошло-поехало. Строиться начал. Сам ноне молотом-то почти что и не машу. Кузнецы, да лудильщики, да паяльщики у меня робят. Самопалов таких, как у меня, по всему Поморью не сыщешь. Получайте, государевы воины, деритесь на здоровье!

Денисов кашлянул в кулак, поднялся.

— Понял я тебя, Пантюха. Поистине: кому — война, кому — мать родна. Так почем товар-то? — он вытащил из-за пазухи длинный узкий мешочек и, помогая зубами, стал развязывать тесемку.

— Цена обычная, да плата серебром.

Денисов опустил мешочек.

— Чай, медные-то деньги тож государевы.

— Знамо дело. Только я за свой товар серебром беру.

— Побойся бога, Пантюха. Сколько лет дело имеем. Мне ведь тоже медью платят.

— Вольному воля, а мне они даром не нужны.

— Ты не очень-то… Слыхал небось: указ вышел, чтобы медь наравне с серебром брати.

— Указ указом, да мне в том корысти нет.

— Ишь ты! А коли наклепаю, что медных денег не берешь?

— Иди, иди! Куды хошь иди клепай, кому хошь изветничай, однако товару на медь не продам. Пусть его лучше ржа съест.

Денисов в сердцах так дернул тесемки, что они лопнули.

— Эх, Пантюха, высоко метишь, родные корни рубишь!

2

Мрачнее тучи возвращался Денисов домой. Тяжелые, неповоротливые думы обуревали его, и, завидев государев кабак, мастер обрадовался. Намотал вожжи на руку, круто развернул меринка в узкую улочку, огрел кнутом, гикнул:

— А ну, ну, лешай!

Меринок прыгнул зайцем и полетел меж черных заборов, испещренных мерцающими точками заиндевелых гвоздей.

— Куда это мы? — крикнул Бориска, но Дементий, не отвечая, продолжал гнать коня.

Наконец остановились возле тына, доски в котором были местами выломаны. Дементий спрыгнул с розвальней, привязал меринка к коновязи.

— Пойдем, согреемся.

Через распахнутые ворота — калитку до половины занесло снегом — вошли на кружечный двор. Меж высоких сугробов, источенных желтыми дырками, вела к кабаку протоптанная тропинка. У самого крыльца лохматый мужик в одной рубахе и обрезанных катанцах на босу ногу, вихляясь и приплясывая, гнусавил:

Как у мене теща была
Ворожина, старая карга.
Я у тещи в работе ходил,
Я у тещи сорочку пропил.

На обледенелом загаженном крыльце сидел другой. Обхватив грязными пальцами плешивую голову, дрожа всем телом, он раскачивался взад-вперед. На нем, кроме исподнего, ничего не было. Дементий с Бориской толкнули дверь и вошли с облаком пара. В нос шибануло дымом, крепким сивушным духом и какой-то кислятиной. В колеблющемся свете лучин качались, мотались черные тени, под потолком клубился серый дым, уходя в невидимую дыру. Копоть и сажа густо лежали по углам.

За одним столом спали, ругались, размахивали кулаками питухи, за другим — скромно сидели двое посадских и поп в замаранной рясе и душегрейке. Поп приставал к посадским, тыча в лица большим деревянным распятием, скрипучим голосом говорил:

— …Перед мором самым бысть затмение солнцу. А случилось то перед Петровым днем недели за две…

Посадский с досадой отталкивал попа.

— Осади, не слюнявь кожуха!

Дементий шагнул к стойке, бросил на изрубленный мокрый прилавок деньгу. Она зазвенела подпрыгивая. Целовальник — сплошь лысый, с оттопыренными ушами — прихлопнул монету пухлой ладонью, подал Дементию ковш водки и пирог с треской.

— Кушай, мастер лодейной. Никола зимний на носу, в праздник питья не будет — не велено.

Бориске было тошно от кабацкого смрада. Огляделся с тоской. Уронив голову на руки, поп скрипел:

— …Солнце померче, от запада луна подтекала, и мор зело велик был… — сжав пальцы, рванул себя за волосы. — Никон-отступник в те поры веру и законы церковные казил![80] Николи забыть, все помним!

Целовальник, делая вид, что не слышит поповских слов, вполголоса говорил что-то Дементию. Тот молча, не торопясь, жевал пирог.

В другом углу рослый долгорукий питух в убогом вретище[81] — на груди крестик поблескивает — страшно матерился, стуча в грудь ядреными кулаками.

— Эй ты, заткни пасть! — крикнул ему целовальник. — Тут государев кабак.

Питух повернулся на лавке, оперся спиной о грядку стола, раскинул ручищи.

— Ха! Государев… А я сам себе царь-государь!