Сполохи

Вошли в кузню. Сразу обдало теплом, в нос ударил запах углей, каленого железа. Вокруг ближней наковальни стояли четыре кузнеца и, склонив головы, разглядывали пышущий жаром раскаленный кусок металла.

— Пантелей! — окликнул Денисов небольшого росту коренастого мужика с коротко подстриженной бородой и свекольного цвета щеками.

— А, это ты, Дементий. Здорово, здорово. Чую, скоб да гвоздей опять надобе.

— Угадал. Требуется.

— Пережгли железу-ту, — вдруг сипло произнес могучего склада кузнец, смуглый и черноволосый, как цыган.

Поздняков сунулся к наковальне, схватил веник, начал смахивать окалину, принюхался.

— Егорка!

— Тут я, Пантелей Лукич, — отозвался тот самый парень, который отворял ворота. Был он чем-то неуловимо похож на Позднякова.

— Твоя работа, — зашипел хозяин, подскочил к Егорке, смазал ладонью по затылку. Голова у парня мотнулась. — У-у, черт пахорукий!

— Не ведаю как, Пантелей Лукич, — тихо проговорил Егорка, отводя в сторону лицо.

Поздняков, как воробей, прыгал около него, тряс кулаками.

— Во, Дементий, любуйся! Дал господь племянничка. Кормлю, пою, а все без пользы. В лес на охоту — хлебом не корми, а в кузне, как тот швец Данило: что ни шьет — все гнило. В солдаты отдать его, что ли… А? Ей-ей, отдам!

Егорка исподлобья вспыхивал взглядом.

— Воля ваша, Пантелей Лукич.

— Моя, моя воля! Батька твой вконец спился. Был кузнец — золотые руки, ныне — последний питух, голь перекатная. И ты по той же дорожке покатишься, коли к делу не навыкнешь… А вы что рты раззявили? — Поздняков крутнулся к кузнецам. — Работать, работать!

Побегав по кузнице еще немного для порядка, он перевел дух, накинул на плечи лисью шубу.

— Ноне в избе принимаю, — бросил на ходу Дементию и зашагал к дому, смешно переваливаясь и поводя плечами. Оставив Бориску в кузне, Денисов последовал за Поздняковым.

— Вот гад, — пробормотал Егорка, провожая недобрым взглядом дяденьку, — отца мово обчистил, по миру пустил, ныне мне житья не дает.

— Чудной какой-то, — сказал Бориска.

— Жадина, выжига, медведь его задери! Уж лучше в солдаты идти, чем на такого дядюшку спину гнуть. Говорят, снова полки нового строя набирают.

— Тоже не сладко в солдатах-то.

— А, дело бывало, и коза волка съедала.

— Так то у людей бывалых.

— Зато из самопалу стреляю справно, дай бог каждому.

— Мне не доводилось.

— Ну и зря. Стрелять надо уметь. Какой же ты мужик, ежели такому не выучился.

— Да вот… Не привелось как-то. Рыбу лавливал, однако ни птицы, ни зверя не бивал.

— Тебя Бориской кличут? А я Егорка. Поздняков тож. Слышь-ка, идем, самопалы покажу.

— Нельзя. Хозяин может позвать.

— Боишься хозяина-то?

— Нет, не боюсь, да время позднее. Домой надо.

— Дома-то дети орут?

— Орут.

— Неужто женатой?

— Сынок есть малой.

— И-эх ты! Что ж так рано-то?

— Тебя не спросил.

В мерзлые доски ворот со звоном ударило кольцо. Егорка сплюнул, нахлобучил дырявую шапчонку.

— Еще кого-то на ночь глядючи принесло.

В широко распахнутых воротах показалась серая низкорослая лошадка, запряженная в простые деревенские сани, правил чернец в домотканой коричневой шубе. Лицо монаха с пегой бородой показалось Бориске знакомым. Где он мог видеть этого инока? Вспомнил: Соловки, пристань и этот самый пегобородый монах, возглавивший шествие Неронова в обитель…

Тем временем, поручив Егорке лошадку и перекинувшись с ним словами, чернец обошел крыльцо и юркнул в подклет.

Егорка выпряг лошадь и увел в конюшню, Бориска остался один. Прислонившись к стене кузницы, он терпеливо ждал Дементия.

В горнице у Поздняковых было просторно. Вдоль стен стояли лавки с резной опушкой, половики на полу пестрели разноцветьем тряпичных лоскутков, в красном углу громоздился тяжелый длинный стол.

— Мои к вечерне пошли, — говорил Поздняков, сидя на лавке. Он сбросил валенки и, вытянув короткие ноги, шевелил кривыми желтыми пальцами. — А мне вот некогда и богу помолиться. Все в трудах, в заботах.

Дементий переминался у порога: приглашения сесть не было.

— А ты все кораблики строишь, Денисов? Добро, добро. Мастер ты отменный, о суденышках твоих нехудая слава. Авось вскорости заказ дам.

— Вижу, Пантюха, разжился ты, коли свои суда заводить хошь.

— А что! — вскинулся Поздняков, явно недовольный тем, что Денисов назвал его Пантюхой. — Тружуся, силов не жалеючи. Этими долонями[78] хозяйство поставил.

— Жить все учишь. Валяй учи. — Денисов опустился на залавок. — Только гляжу я на тебя, Пантюха, вовсе ты скурвился. Раньше, бывало, чаркой угощал, а ныне, дальше порога не пущашь.

Поздняков подобрал ноги, уперся ладонями в грядку лавки, тяжело глянул на Дементия.

— Чарки мне и сейчас не жалко, а скажу тебе: судьбу надо за шиворот хватать.

— Это как же?

— А так. С умом строить суда-то.

Сквозь густые насупленные брови Денисов глядел на давнего приятеля.

— Стало быть, по-твоему, я — дурень.

Поздняков задребезжал мелким смехом.

— Не-ет… Смекалки у тебя не хватает, — он постучал себя пальцем в лоб. — Ты чего у меня куплять хочешь? Опять скобы, опять гвозди — так ведь?

— Ну…

— То-то. Значит, дощаники лепишь. Вчерась дощаник, седни он, завтра тот же дощаник…

— Просят, заказ дают.

— А платят как?