Сполохи

— Погоди, я уж все подряд… Скоро по приезду Африкан сказал, что с попом договорился, через два дня венчание. Сам же собрался на охоту свежатины добыть, и Федька за ним увязался. Уехали, а мне одной-одинешеньке почему-то жутко стало. Заперлась я в горнице, молюсь… На другой день ввечеру стучат в двери, Федька кричит: «Отворяй!» Впустила его, а он сам не свой: лик дикий, глаза шальные. Спрашиваю: «Где отец?» — «Беда стряслась, говорит, — отец на охоте застрелился». Мне Африкана жалко, да что греха таить, с плеч моих как гора свалилась. Одначе гляжу, подступает ко мне Федька, дышит тяжко. Я отступаю, а он кинулся на меня, обхватил ручищами, бородой в лицо лезет, изо рта у него вонью несет. Тошно мне стало. Сколь было сил вырвалась, к печи отскочила да за топор. Он опять подступает: «Будь моей, Милка! Батьки все одно нету, а мне на свете не жить, околею без тебя!»

У Милки опять задрожали плечи.

— Уж теперь не знаю, откуда смелость взялась. Стою с топором у печи, думаю: «Склизняк вонючий! Лучше сама наперед помру, чем твоей стану». И кричу: «Не подходи, жизни решу!» Он видит — не в себе я. Плюнул, выругался и стал с ларей и сундуков замки сбивать, рухлядь оттуда выбрасывать и в мешки складывать. Потом долго по углам искал чего-то, ругался, отца-покойника корил. Набил мешки и говорит: «Последний раз сказываю, давай по-доброму. Стань моей женой». На коленях елозил, просил: «Ведь я люблю тебя!» Тут-то до меня дошло, что не застрелился Африкан — сын его убил. Я так и сказала: «Что же ты, отцеубийца, руки-то не отмыл? Кровь на тебе». Он словно проснулся, поглядел на меня дико, с колен поднялся и пальцы стал о рубаху вытирать. Тогда я топор кинула. И дрожь меня бьет, а уж не боюсь Федьки. Он головой покрутил, достал кису с деньгами, швырнул мне под ноги и сказал тихо и злобно: «Вот тебе на житье, на первое время хватит, а дальше хоть сдохни. Не раз еще меня вспомянешь, не раз пожалеешь, что погнушалась мной».

— Найти б его! — проговорил Бориска, стискивая кулаки.

— Не надо, Борюшка. Ты его пасись… Когда он вышел, я дверь-то скорей на запор. Слышу, собака залаяла, прямо взахлеб от ярости. Подбежала я к окну и вижу: едет Федька к воротам на фуре, мешки с рухлядью везет, а кобель, который с ними на охоту бегал, к тыну жмется, шерсть дыбом и глаза светятся. Федька самопал поднял, стрелил в него, да не попал. Больше я Африканова сына не видела. Зато доводчик появился с расспросами, как да что. Цельный день сидел-высиживал. А потом говорит: «Ты, баба, — ведуница. Такой о тебе слух пошел. А чтоб доподлинно узнать сие, я тебя досмотреть должон всю как есть, без одежи». А сам гнилые зубы щерит. Ох, и разозлилась я, и закричала ему в поганую харю: «Коли ты тотчас не уберешься и поклеп на меня сделаешь, то покажу тебе, кто я такая, и не будет счастья твоему роду до пятого колена!» С тем и уволокся доводчик. Больше ко мне никто не заходил: видно, и в самом деле за колдунью посчитали. А пустил эту молвь Федька, кто же еще. Люди ко мне не ходят, а зверей я не страшусь: иной зверь добрее человека. Однако к ночи боязно бывает. Молюсь, а страх не проходит, все чудится что-то, блазниет…

Она тесно прижалась к Бориске.

— Борюшка, сугревной мой, давай уйдем отсюда Христа ради, будем в твоем срубе жить, а там бог даст…

Поутру, собрав кой-какие пожитки в узелок, они покинули Африканов двор. Бориска заколотил тесом окна и двери, вбил в ворота запор и, взяв Милку за руку, не оглядываясь, зашагал к лесу.

5

К удивлению Бориски, Денисов не корил его и — уж совсем неожиданно согласился помочь пристроить к срубу еще одно помещение. Смекнул мастер, что работящий парень, обзаведясь семейством, никуда от него не уйдет, однако о прибавке к Борискиной доле не заикнулся. Так и стали они жить: Бориска с Денисовым строили суда, а Милка хозяйничала по дому.

Зима прошла спокойно, отзвенела неяркая северная весна, и наступило на редкость дождливое лето.

В день, когда спустили на воду дощаник и Бориска явился домой, Милка даже обнять себя не дала.

Он изумленно воззрился на нее.

— Ты что это, как царевна-недотрога?

Она улыбнулась вымученной, жалкой улыбкой и осторожно присела на нары.

— Отяжелела я, Борюшка.

— Как это?.. — не понял Бориска.

— Вот смешной. Брюхата я, чуешь?

— У парня от такой новости отнялся язык. Как же так? Все вроде бы наладилось, мерно текла жизнь и вдруг — на тебе! — должен появиться кто-то третий. Сам-то Бориска еще недавно в сорванцах бегал, а тут… Он замечал, что Милка ведет себя чудно в последнее время, но над этим не задумывался. И некогда было: заказчику не терпелось получить дощаник поскорее, и Бориска с Дементием работали ежедень до изнеможения, спали урывками. Милкины слова застали его врасплох, не знал он радоваться ему или печалиться…

С тревогой ждал Бориска этого дня, и вот однажды на рассвете разбудили его протяжные стоны. Милка выгибалась на постели, согнув колени и обхватив руками живот.

Засветив лампадку, Бориска склонился над ней. В глазах роженицы застыли боль и страх, сухие губы потрескались, на лбу испарина.