Сполохи

— Садись в стол, — донеслось из-за печи, — отведаешь моей стряпни. Небось надоело всухомятку-то да кое-как питаться.

— А тебе почем знать, как я ем? — спросил Бориска.

— О-о! Поди-ка неведомы мне Денисов с его старухой. У них денежка не пропадет.

Парень качнул головой — все-то ей известно… Он опустил глаза и внимательно рассмотрел пол: половицы лежали плотно одна к другой, ни щелки не видно, стало быть, перебирать его было без надобности.

Милка вытащила из печи горшки, ладку, перенесла на стол — вкусно запахло щами, печеной рыбой. Появился жбан малый, две медных, ярко начищенных ендовы. В жбане оказалось пиво, и Бориске внезапно подумалось: «А ну как примешано что к зелью… Еще опоит хозяйка…» Но сказать, что хмельного с роду не пробовал, не решился парень.

Бориска с Денисовых скудных харчей так нажимал на еду, что за ушами трещало…

Вдруг Милка сказала:

— Не боишься ты моей стряпни? А может, отравлена она иль нашептана…

У парня кусок поперек горла встал, растерянно уставился он на хозяйку.

— Боишься. Наслышался обо мне всякого…

Бориска отодвинул миску с объедками.

— Да, кое-что слыхал.

— И что же?

— А вот не ведаю, где правда, а где ложь.

— О-ох! — она закрыла лицо ладонями, опустила голову.

Замолчали надолго. В печи шуршали угли, вздыхало тесто в горшке под рушником. До чего ж худо было Бориске! Чуял он сердцем, что солгал ему Денисов о Милке, а он повторил, как скворец, слова чужие. «Милка, Милушка! Да я ж тебя…»

— Скажи мне, Борюшка, — нарушила молчание хозяйка, опуская руки и глядя на парня полными слез глазами, — любишь ли ты кого?

Бориску как кипятком ошпарили. Он резко встал, опрокинув скамью. Стал подымать ее, миску сронил. Разлетелась миска на мелкие черепки. Не смея глянуть на Милку, поспешил к выходу, зацепился опорком за медвежью шкуру и чуть не растянулся.

— Да постой же! — Милка догнала его, встала перед ним, положила на плечи оголенные до локтя смуглые руки. Совсем близкие губы жарко шептали:

— Глупышек ты мой, базненькой! Сугревной мой, любишь ведь!.. Господи! Да посуди же, какая же я ведьма! Вот те христос, баба я обычная и без тебя боле не могу…

Она уткнулась лбом в Борискину грудь — рубаха у парня вмиг стала горячей и мокрой. Он несмело провел ладонью по гладкой ткани сорочки и, ощутив сквозь нее тугую Милкину спину, глубоко вздохнул…

4

Безмолвно и мягко облапил горницу седоватый ночной мрак, и только слышал Бориска прерывистое близкое дыхание Милки. Постель — тонкий бумажник — была раскинута на широкой печи.

— Я с самого приезду не ложилась на лавку, — вполголоса проговорила Милка, — готовил Африкан ложе венечное, да не дал бог… А меня из одной беды едва в другую не сподобило.

Голова ее в густом ворохе волос покоилась на Борискиной руке. С волнением вдыхал он опьяняющий, незнакомый запах женского тела, и это мешало ему собраться с мыслями, понять до конца все случившееся.

— Что молчишь? — шепнула она.

— Доведи о себе — знать хочу. Ты ведь отныне жена мне.

— Не венчанная.

— Дай срок. Зароблю денег — пойдем к попу.

— Ладно. Только не в людную церковь. Боюсь я людей, языков их злобных. Ненавидят меня тутошние… А за что?

— Доведи.

Милка приподняла голову, прильнула лицом к его лицу.

— Как на духу, сердечный мой… Имя мое, верно, чудным тебе показалось. То так, не часто этакое встретишь. А пошло оно от моей бабки-болгарки. И бабку, и мать мою тоже Милицей звали. Бабка-то, когда в девках была, попала в полон к татарам, да бог помог вызволил ее лихой черкасс[73], мой дед. Потом уехал он с ней в северные русские вотчины службу нести. Тут и мать родилась, и я выросла. Была я у родителей одна и в пятьнадесять лет осиротела. Чтоб с голоду не помереть, пошла в дворовые. Недолго там прожила: от дворянина-хозяина житья не стало, все норовил снасильничать. Я и убежала. Убрела куда глаза глядят, и свела меня судьба с Африканом. Приютил меня на заимке, словно дочь родную, а вскоре уехал, велел хозяйничать, запасов оставил довольно. Год я там жила. Поначалу страшно было — кругом лес, звери дикие, потом обыкла. Те две собаки, что на дворе сейчас, тоже со мной оставались… Вернулся Африкан. Вернулся и прямо с порога объявил, что, коли не дам согласия стать его женой, худо мне будет. Пыталась я воспротивиться, так он за плеть: жиганул по плечу, конец плети щеку распорол. Ничего мне не оставалось как согласиться. Привез он меня в эту избу, и началось тут такое — страшно вспомнить…

Милку трясло как в ознобе. Бориска гладил ее, ласкал, шептал теплые слова всякие. Наконец она утихла.

— Сын был у Африкана, Федька. Парень рослый и на лицо не плох, да глаза уж больно отвратные. Говорят ведь, что в глазах душа отражается. Так вот, Федька с первого дня проходу не давал. При отце молчал или уходил куда, а лишь батько за дверь — он ко мне. Ходит, бывало, около, глазищами шарит, будто разболокает всю догола. От него мне страшно было.

— Где он ныне-то?