Сполохи

Москва просыпалась, скрипела воротами, звенела петушиной перекличкой. От кожевенных рядов тянуло кислятиной сырых выделываемых кож и острым запахом дегтя.

На ходу натягивая рубаху, Егорка вбежал во двор, где уже слонялись полуодетые невыспавшиеся солдаты. Рота капитана Онисима Панфилова располагалась в Кожевниках, близ Земляного города. Другие роты размещались в разных местах, и, чтобы собрать их в случае нужды, требовалось немало времени.

Едва Егорка появился во дворе, как его окликнул дозорщик над оружием хромоногий Савва Левонтьев:

— Эй, Поздняков, поди сюды!

Егорка неспешно приблизился к каптенармусу, как на немецкий манер называли еще дозорщика.

— Ходишь, как сытая вошь, — проворчал дозорщик, — солдат, знаешь, как летать должон!

— Знаю, — бойко ответил Егорка, — как птица стриж.

Если так ответить, то Левонтьев распустит морщины, ощерится довольно и уж браниться не станет. Так оно и получилось. Дозорщик улыбнулся, показав ровные, как у девки, зубы под седыми усами, подтянул сапоги, приосанился.

— Ты вот что, Поздняков… Вчерась капитан баял, будто собираются нашу роту переводить куда-то в другое место, дескать, шибко розно мы живем. Велел послать утром гонца к Григорью Юшкову, сторожеставцу, и получить у него письменный указ от полковника о новом постое. Ты парень молодой обернешься скоро. Одна нога здесь, другая там. Чуешь?

— Чую!

— Жми, Поздняков.

— Может, еще кого пошлешь? Нонче на Москве озорство, а я без оружия.

— Ну что ж, давай с Лункой на пару Лунка, дуй с Егоркой к сторожеставцу!

В то раннее утро народ потихоньку, с ленцой, с потягушками приступал к своим обычным делам. Выгоняли на выпасы, на пустыри скотину, раздували горны в кузницах, били по щекам холопов за дело и просто так, на всякий случай, чтоб не воровали, точили косы — сенокос на носу, мычали с похмелья, отпиваясь кваском, пылили голиками во дворах, переругиваясь, собирались к заутрене. Скоро к ней ударят — точно маленькое светило, вспыхнула золотая шапка Ивана Великого. Торопились — всяк к своему храму — нищие да убогие, толкались, ссорились, дрались клюками. Шли к площадям торговцы взваром и квасом, на рынок везли кур, уток, гнали гусей. Сторожа убирали рогатки, крестились на церкви, стоящие посреди жилых и хозяйственных построек…

И вдруг все заволновались бестолково, невидимая волна тревоги прокатилась по кривым улицам. Забегали бабы, хватая на руки младенцев, запричитали старухи, ошалело залаяли собаки, пятясь в подворотни. Какая-то старуха, простоволосая, разлохмаченная, как ведьма, вскинув к небу тощие желтые руки, вопила:

— Конец света, спаси нас, господи!..

Из калитки выбежал посадский в прожженном фартуке, с клещами и молотом, столкнулся с солдатами:

— Почто орут, служилые?

— Не ведаем, дядя, — отозвался Лунка, — самим до смерти охота узнать.

Мимо протрусил сухопарый подьячий, чернильница подпрыгивала на груди, из-под меховой шапки пот — градом. Крикнул:

— На Лубянку! Бегите на Лубянку! Там письмо чтут про измену государю! — и скрылся в переулке.

Все трое переглянулись. Лунка — мужик не промах, где смута, там он первый, — предложил:

— Айда на Лубянку!

— А как же с поручением? — засомневался Егорка. — Накажут ведь…

— Где наша не пропадала! Успеем к сторожеставцу. Давай до Лубянки!

Пустились вдоль пыльных улиц: впереди Лунка, придерживая заткнутый за пояс клевец[140], за ним, работая локтями, Егорка, сзади пыхтел, но скоро отстал посадский. Со стороны Лубянки вдруг зачастил набат. Что-то дикое, суматошное слышалось в непрерывном тревожном звоне церковного колокола.

Наконец вырвались на площадь, переводя дух, огляделись. Народ валил к церкви Феодосия, с колокольни которой звенел набат. У церковного крыльца двое мастеровых — видны были их головы с ремешками вокруг волос и широкие плечи, запорошенные кирпичной пылью, — держали за руки сотского Сретенской сотни. Голова его, без шапки, была опущена на грудь, белела бритая шея. На крыльце, потрясая какой-то бумагой, дергался сутулый стрелец в кафтане приказа Артамона Матвеева. Неподалеку, возле приказной избы, переминались стрельцы, о чем-то переговариваясь, но близко к толпе не подходили. Им кричали:

— Эй, стрельцы, чего мнетесь, давай к нам!

— Ну да, они пойдут…

— Переметчики, сукины дети!

Сутулый стрелец на крыльце поднял обе руки. В толпе одобрительно загудели:

— Чти письмо, Нагаев!

— Люди знать хотят, в чем вина боярская состоит.

— Эй, каменщики, вздыньте Григорьева — сотского — повыше!

— Сам честь не хотел, пущай слухает.

Нагаев стал читать бумагу. Егорке было плохо слышно. Он пытался пробиться поближе, но — где там! — толпа стояла густо, обругали, стукнули по железной шапке. Он притих, вслушался.

— «…а та хлебная дороговь, — читал Нагаев срывающимся голосом, — от медных денег пошла, что велел окольничий Федор Ртищев чеканить на денежных дворах… Медные деньги делались по тайному сговору с королем польским, дабы подать Москву и все государство российское ляхам…»

— У-у-у! — загудела толпа.