Сполохи

Впереди толпы семенил коренастый нижегородец Мартьян Жедринский. Из-за пазухи у него торчал конец свернутого в трубочку подметного письма. Жедринский о чем-то оживленно переговаривался с десятским Сретенской сотни, посадским человеком Лучкой Жидким.

Потирая вспухшую скулу, вполголоса ругался Провка Силантьев.

— Будет тебе, — подмигнул ему Лунка, — наша служба солдатская — головы не сносить. А щека…

— Ты вон куды гляди, — сказал Фомка, тыча пальцем в сторону.

Одновременно с ними к воротам Коломенской усадьбы подходила вереница людей, возглавляемая трясущимся на белом коне всадником.

— Мать честная! — воскликнул Лунка. — Да это никак князь Кропоткин наших ведет!

— Эге-гей, братцы! — заорал Фомка. — Шибче шагай, не то обгоним!

— Молодец Егорка, — проговорил Лунка, — поднял-таки товарыщей. Нашей силы прибавилось.

Когда подошли к воротам, капитан Кропоткин выехал вперед, напыжился.

— Солдаты полка Аггея Шепелева здесь?

Раздались редкие отклики:

— Тута!

— А чего надоть, князь?

Кропоткин подбоченился, выставил бородку.

— Приказываю встать строем на охрану дворца.

— Хо-хо-хо-о!

— Как бы не так!

— В шею его!

Капитан растерянно замолчал. Из-под железного шишака по запыленному лицу струился пот, пересохшие губы неслышно шевелились. Ему говорили солдаты, состоявшие под его командой:

— Уйди, князь, уйди от греха. Неровен час, зашибут насмерть.

Капитан уже не различал в толпе тех, кто пришел с ним, и с ужасом соображал: «Батюшки! Да как же это я опростоволосился?.. Ведь не я, они меня сюда привели!..» Чьи-то узловатые пальцы с грязными ногтями осторожно, но сильно взяли его за запястья, и он тут же выпустил поводья. Потом он уже не помнил, как очутился на земле. Мимо проходили, посмеиваясь, мужики, посадские люди, какие-то оборванцы, солдаты из его роты и роты капитана Панфилова. Князь стоял как оплеванный, и, когда наконец полностью осознал, что произошло, чувство стыда и детской беспомощности охватило его. Ничего не видя перед собой, он доплелся до ограды, прислонился лицом к холодному камню и, опустив голову, тихо заплакал…

Навстречу толпе спешил грузноватый седеющий боярин в шелковом опашне Стрешнев. Не отступая от него ни на шаг, придерживая короткие шпаги, двигались несколько урядников из полка Шепелева. Среди них выделялся своей громадной рыжей головой Кондратий Песковский — удрал-таки в Коломенское.

Боярин бесстрашно остановился перед толпой, развел короткие руки.

— Люди московские, ай случилось что?

Мартьян Жедринский, нехорошо усмехаясь, сказал:

— Ты, боярин, дурнем не прикидывайся.

Стрешнев сжал зубы, глаза беспокойно обегали толпу. Он и сам понимал, что задал дурацкий вопрос. Опустив руки, он уставился в рябоватое лицо Жедринского.

— К государю челом бить? Нет здесь государя. Уехал…

— Брешешь, боярин! — выкрикнул Нагаев. — Сей же час доложи царю, что московский люд желает с ним побеседовать.

Стрешнев отпрянул в сторону.

— Эй, стрельцы, ко мне!

— Я тебе покажу стрельцов! — из толпы вывернулся Лунка и с клевцом в руках бросился к боярину.

Стрешнев и урядники, толкая друг друга, кинулись в ворота, заперлись. В это время раздался крик:

— Государь тут, обедню стоит в Вознесенской!

Народ хлынул к церкви Вознесенья. Обступили храм, лезли на крыльцо, карабкались по карнизам. Егорка протиснулся по лестничным переломам в первые ряды. Охрана, состоящая из десятка стрельцов, была смята, народ подступил к притвору. В густом полумраке церкви были видны лишь переливающиеся тусклой позолотой и серебром боярские и церковные одежды, поблескивали золотые росписи на стенах, лепные украшения царских врат, древний иконостас, паникадило.

Некоторое время горожане и бояре молча смотрели друг на друга.

Но вот золотисто-парчовый рой расступился, и перед Егоркой появился человек в богатой одежде. И хотя Егорка не мог разглядеть как следует его лица, он сообразил, что это — сам царь. Государь сделал еще шаг, и солдат увидел бледное лицо, на котором посвечивали бисеринки пота, вздрагивали тяжелые веки. Глаза Алексея Михайловича пробегали по лицам мужиков, но ни на ком не останавливались.

— Государь, — раздался голос Жедринского, — народ московский требует предстать перед ним.

Всколыхнулась парча на царской груди, вспыхнули лалы[142]. На мгновение загорелись гневом царские очи, но сразу же ласковая улыбка зазмеилась на тонких губах.

— Ступайте на двор, — тихо проговорил он, — я следом.

Народ попятился от дверей. За спиной государя торопливо зашептал тесть, Илья Данилович Милославский:

— Алеша, милый, не ходи туда! Ох, не ходи… Разорвут!

Царь, не оборачиваясь и продолжая улыбаться, зло оборвал тестюшку:

— Молчи! Наворотил дел — сам нынче берегись. Слышишь, о чем чернь вопит? Головы твоей требует! Скажи Ртищеву, Хитрово Богдану, родне своей пущай прячутся у царицы, у царевен, хоть у черта, прости господи, но сидят тихо. Сам пасись пуще всего. Поймают — убьют… Ты тут, Собакин?

— Тут, государь, — по-змеиному гибкий узколицый стольник, словно крадучись, приблизился к царю.

— Что есть духу скачи незаметно в Москву, собери стрельцов, всех собери — и сюда!