Сполохи

— Глянь, братцы, снова Стрешнев пожаловал!

— И Песковский Кондратий… У-у, рожа поганая!

— Их-то нам и надобно!

Чалый конь с золотистым хвостом и гривой приседал под боярином, косил на людей глазом, испуганно всхрапывал. Стрешнев приподнялся в стременах, надсаживаясь, заорал:

— Эй, гилевщики, государь велел вам разойтись! Ступайте по домам!

— Во-она, государь велел…

— Хватай его, гадину!

— Он тоже в письме помянут, смерть ему!

— Это не тот, другой…[145]

— А нам все одно, коли боярин. Берите Стрешнева!

Конь Стрешнева взвился на дыбы, сверкнули подковы. Толпа отхлынула. Стрешнев, бледнея, припал к лошадиной шее, с силой вытянул по крупу нагайкой. Выдирая комья земли с травой, конь круто развернулся и исчез в воротах. Урядники тоже пытались скрыться за спасительным железом ворот, но лошади слушались худо. Люди окружили их, стали теснить к реке.

— В воду их, аспидов!

— Топи-и-и!

Брызги, ржание, дикие вопли, матерщина… Песковский, захлебываясь, выпутал ногу из стремени, вскочил. Вода ему была по пояс. Не успел разглядеть налетевшего на него человека, как получил сокрушительный удар по лбу… Повезло Кондратию с черепом — хоть и маленький лоб, да кость бычья. Упал, снова поднялся и, превозмогая тяжесть намокшей одежды, часто окуная рассеченное лицо в воду, поплыл на другую сторону реки.

3

— Ушел гад, — произнес Егорка, глядя, как рыжая голова Песковского красным поплавком уплывает все дальше к другому берегу.

— Ништо, попадется еще. Жалко, мало я ему треснул. — Лунка уселся на траву, стащил сапоги и вылил из них воду. — Что же теперь делать будем? Царь-государь в тереме заперся, бояре-изменники бог весть где обретаются…

Приятели молчали. Провка Силантьев хмурил брови, грыз былиночку. Запал у него пропал, и больше всего хотелось ему сейчас пожрать. Фомка задумчиво плевал в воду, а Егорка мучился в мокрых сапогах — снимать боялся: увидят царскую пуговицу, привяжутся, откуда да зачем.

Народ на берегу волновался, но уже по одному и группками люди стали уходить от дворца.

Фомка кончил плевать, потянулся и, словно собираясь улететь, взмахнул длинными руками.

— Эх, товарыщи, докричались мы дальше некуда. Смекаю, и в самом деле по домам надо. Ничего путного не добились, поозоровали только…

— Как же так, — встрепенулся Егорка, — почто уходить? Нет, братцы, не тоже этак-то. Пущай хотя бы жалованье серебром дадут.

Лунка насмешливо глянул на него.

— Это кто же такой жалованье тебе даст, уж не царь ли?

Рябоватое Егоркино лицо порозовело.

— Эх ты, красна девица! — Лунка вскочил, притопнул каблуками. — Так он и вывалил тебе свою казну. Вот это видел? — показал Егорке кукиш. — Того и гляди стрельцов сюда пригонят, а уж они-то с нашим братом солдатом шутковать не станут.

— Стрельцы? — недоверчиво спросил Фомка. — Так ведь и они — мужики.

— Мужики, да не нам ровня. Какие такие у тебя есть животы[146]? Порты, да рубаха, да крест нательный. А у стрельца — хозяйство. За него он любому голову отвернет. Тронет боярин стрельца, он и на боярина с бердышем полезет. Одарит его боярин рублем, он за этот рубль кого хошь удавит.

— За рубль-то, пожалуй, и я подерусь, — сказал Фомка.

— Рубль рублю рознь. Мне он нужен, чтобы с голоду не подохнуть.

— У нас на Севере стрельцы худо живут, — проговорил Провка, перебиваются.

Напомнил Провка про родную сторонку, и замолчали солдаты, думая каждый о своем горе, оставленном далеко за сотни верст от Коломенского…

Егорка вдруг стукнул себя по лбу.

— Задумка есть. Надо стрельцов, что в Москве остались, подговорить сообща стоять. Обсказать им, так, мол, и так, мы супротив вас, стрельцы московские, ничего худого не держим, только помогите с боярами управиться или уж совсем ни во что не встревайте…

— То верно, — медленно проговорил Провка, — им бояре тож опостылели. Потолковать стоит со стрельцами.

— А иноземцев забыли, — сказал Фомка, — Патрик Гордон[147] недавно тут вертелся, ускакал, видать, за своими немцами.

— Соединимся со стрельцами — с иноземцами управимся, — убежденно произнес Егорка.

Лунка, слушая их, крутил головой, наконец плюнул с досады.

— Эк вас разобрало! Ничего у вас не выйдет. Ну, да как хотите.

И пошли Егорка Поздняков с Провкой Силантьевым к Москве, не оглядываясь. А стоило бы оглянуться, еще раз посмотреть на своих однополчан, ибо со многими из них не суждено было им встретиться на этом свете.

Чтобы сократить путь, двинулись они буераками да оврагами и не видели, как пропылила к Коломенскому телега с захваченным восставшими сыном Василия Шорина, как бросились за ней следом возвращающиеся в Москву люди, как снова подступил народ к дворцовым стенам, вновь требуя выдачи ненавистных бояр. Не видели этого Егорка с Провкой. А очень скоро, когда продрались они сквозь кустарник, в грудь им уперлись острия стрелецких бердышей.

Егорка отшатнулся, но его ухватили за руки. На Провке тоже висели двое в белых полтевских кафтанах.

— Что вы, робята! — взмолился Провка. — За татей пас посчитали? Заплутали мы, отпустите Христа ради.