Сполохи

Федотка Токарь сбегал в заход и вернулся, неся на длинном черенке ведро, наполненное дерьмом. Подбежав к келье Геронтия, он вывалил содержимое ведра в разбитые окошки сеней. Потом стал кривляться перед дверью, понося последними словами несчастного уставщика. В толпе хохотали, свистели…

Корней осторожно положил книгу на снег, подошел к Федотке, ухватил за ворот и дал по шее крепкого леща. Трудник покатился с крыльца. Свист и гогот смолкли.

— Ну ты, монах, — угрожающе проговорил Хломыга, надвигаясь на Корнея, — ты не замай, а не то знаешь… — И показал обросший рыжим волосом кулак.

— Худо человеку, егда один остается и весь мир против него, — сказал Корней. — А ты бы поведал народу, сколько получил за свою шутку. Отвечай, Сидор, какими деньгами платил тебе поп Леонтий!

— Иди ты к черту, монах, — угрюмо проговорил Хломыга, однако отступил на шаг.

— В судьи записался, — продолжал наступать на него Корней, — но кто ты такой, чтоб судить?

— Уйди от греха, монах… — бормотал Сидор, но было видно, что пыл у него пропал.

Слуги и трудники окружили их кольцом.

— Не вам судить священников, миряне, — звонко сказал Корней, уймитесь господа ради. Вы осквернили храм божий и жилище инока…

— Да что мы его слушаем, — раздался сиплый голос Федотки, — он с Геронтием заедино. Он супротив отца Ильи шел!

— То верно!

— Приспешник Никонов, душу твою!

Корней поднял руку, хотел сказать, что… В этот миг чем-то тяжелым ударило в висок, и все померкло перед глазами…

Толпа отхлынула, оставив лежать посреди двора недвижное тело монаха.

«…А Геронтия, уставщика монастырского, оправдать и признать невиновным, ибо сказил службу Игнашка-пономарь по своей дурной прихоти. Сей приговор вычесть перед всем собором, при братии и при мирских людях, чтоб отнюдь подобному дурну потачки не давали. И от кого какой мятеж учинится, велеть посадить их в тюрьму до нашего указу, ибо по государеву указу велено в обители ведать нам, а не Сидору Хломыге со товарыщи… А Сидора Хломыгу, Гришку Черного, Федотку, по прозвищу Токарь, да Игнашку-пономаря смирить монастырским жестоким смирением, чтоб такого мятежу боле не было и другим людям к мятежникам приставать было бы неповадно. И быть во всем по-прежнему тихо и немятежно…»

Келарь Савватий Абрютин прочитал приговор и кивнул кудлатой головой. Монастырские палачи сдернули с Сидора Хломыги рубаху, бросили его на «козла», прикрутили ремнями руки и ноги. То же самое сделали с Гришкой Черным, Игнашкой-пономарем и Федоткой Токарем.

— Давай! — Абрютин махнул пухлой ладонью. Засвистали батоги, зачмокали по голым спинам мятежников. По-заячьи завизжал Игнашка-пономарь.

— Замолчь, гад! — проговорил сквозь зубы Хломыга.

Падал тихий снежок, капала в пушистый снежный покров темная кровь…

Сильно заболела голова. Придерживая пальцами сползавшую повязку, Корней отвернулся от жуткого зрелища и побрел прочь. Ему повезло: если бы камень попал чуть повыше, то унесли бы его не в больничную палату, а прямо на жальник[151]. Не зря предупреждал отец Никанор: мало того, что едва не убили, теперь всяк косится, поминая старое. Черт с ними! По крайней мере больше никто не лезет в душу, не набивается в приятели…

— Эй, брат, — перед Корнеем появился нагловатый Иринарх Торбеев, владыка велит тотчас быть к нему.

«Брат, — усмехнулся про себя Корней, — даже этот сопляк по имени назвать не желает».

В келье архимандрита — только настоятель и Геронтий. При виде Корнея уставщик улыбнулся и сказал:

— Владыка, вот единственный человек, который вступился за твоего верного слугу, хотя и сам пострадал от мятежников.

Отец Варфоломей сумрачно глянул на чернеца.

— Знаю, знаю… Ну что, брат Корней, все еще сердишься на меня?

В келье было жарко, и Корней, внезапно почувствовав себя плохо сказывалась потеря крови, — прислонился спиной к дверному косяку.

— За Терентия благодарю тебя, — сказал настоятель. — Мятежники решили, что ты убит, и оставили тебя в покое. Да спаси тя бог, и давай кончим нашу недомолвь. Ведь я не сделал тебе ничего дурного, а ты на меня злобишься.

Корней с досадой поморщился.

— Да, да, Корней, не надо. Забудем старое. Хочешь, в собор введу?

Монах насторожился: хорошо были известны ему повадки архимандрита Варфоломея — попусту ничего не делал настоятель.

Отец Варфоломей выбрался из кресла, шагнул к чернецу, положил на плечо руку. Корней явственно ощутил противный запах перегара.

— Хочешь в собор?.. Вижу, хочется до смерти. Аль в приказчики желаешь? Завтра же укажу выставить твоего дружка Феофана из Колежмы, тебя пошлю. Ведь вы, кажется, друзья?

— А выкуп? — спросил сквозь зубы Корней.

— Какой выкуп? — удивился настоятель.

— Кого я тебе продать должен за милость твою?

Настоятель рассмеялся, но глаза под воспаленными веками оставались настороженными.

— Зачем же так, брат Корней? Я ничего не требую. Ты вступился за Геронтия, и он просил отблагодарить тебя… Впрочем, должность приказчика почетная должность и — хе-хе! — прибыльная, и это само собой разумеется за добро платить добром.

Он отошел к окну, долго разглядывал что-то на дворе, потом проговорил: