Сполошный колокол

Не знал Нумменс, что его приезда ждал весь Псков. Одни ждали в страхе — спровадить бы шведа потихоньку, другие ждали его, как ждет возле норы кошка мышку.

Всеведущая Москва о том ожидании томительном и думать не думала.

Весело катил санный поезд Нумменса вокруг Пскова, и вдруг — стоп! Возле Власьевских ворот выскочила наперерез лошадям толпа. Коней — под уздцы, шведа — за шиворот.

Быстрый на ногу Прошка Коза наперехват успел.

Без лишних слов уперлись в грудь охранникам царевой казны бердыши. Толпа, оттеснив Прокофия Козу, тащила Логина Нумменса под мышки из возка долой.

Орали дико.

— Топи его, проклятого! Топи его! В прорубь его кунай! В прорубь!

Нумменс от страха все слова русские забыл. Лопочет по-своему, а стрельцы рады стараться. Из возка выдернули, кулаками в бока ему тычут, пинками в зад норовят. Упирается Нумменс, под горою-то, на реке, черных птах-прорубей насажалось одна к одной: бабы дуры, чистюли, рук своих не жалеючи, постарались.

Прорвался к Нумменсу Прокофий Коза, стрельцов своих по шее. Отнял немца. Тут какой-то балда потянулся к Нумменсу через головы стрельцов, ослопом[10] хотел его достать. Не достал, своего задел. А тот вгорячах вырвал у товарища ослоп да и трах ответную. Проломил длиннорукому голову.

Прибежал Семен Меньшиков с людьми.

Да и Нумменс наконец пришел в себя. Обратился к всегороднему старосте:

— Бога ради, объясните мне, что все это значит?

— Это значит, — ответили ему, — что мы хотим знать, как это тебе, немцу, казну на Москве дали.

— Я везу деньги королеве Швеции Кристине. Это выкуп Московского государства за людей, перешедших из наших земель в русские земли… Позвольте мне свидеться с гостем Федором Емельяновым. У меня к нему письма от государя. Емельянов все вам объяснит…

Не знал швед, как ненавистно имя, через которое он искал себе защиты.

— К Федору захотел?

— Пытать немца!

— Заодно они!

— И Федора пытать!

— Пошли к Федору!

— Прошка, веди!

И, не раздумывая, Прошка Коза бросился со своими стрельцами к дому Емельянова.

Оставшиеся окружили Нумменса и повели к Съезжей избе[11]… Туда же пригнали санный поезд с казной.

Побег

В доме Емельянова жизнь шла мышиная. Ни звона заморских бокалов, ни рыка Федора, ни шлепков тяжелой на руку жены Афросиньи.

Домочадцы, таясь за занавесками, торчали возле окон: ждали.

Когда ждут, дожидаются.

Из кривой улочки выскочили решительные люди, и столь же решительно Федор Емельянов запахнул шубу и, позабыв про ларец, побежал темной лестницей черным ходом во двор. Там стояли две лучшие лошади, заложенные в легкие саночки.

Ворота заднего двора распахнулись, лошади, вспугнутые ударом кнута, понесли.

Дом еще не успели окружить, но ехать улицей было опасно. Федор гнал лошадь переулками. Он рассчитывал выскочить к воротам, бросить караульщикам куш, а за городом — ищи ветра в поле.

У Петровских ворот побежали к нему со всех сторон. Кричат, у кого оружие — на изготовку берут. Осадил Федор лошадей, развернул — и в первую же улочку, что легла перед конями. Кого-то прыткого оглоблей сшиб.

Один в санки прыгнул, как волк. Кулаком его наотмашь!

Пальнули — пронесло. Да какой-то негодник выскочил из ворот с вилами — и лошади в бок. Вгорячах понесла в конец улицы, а свернул в переулок — тут она, голубушка, и рухнула. Выпрячь бы — времени нет, да и как на лошадях во Пскове скрыться? Сбросил шубу — и бежать.

Донат после удивительного завтрака с Пани спешил к воеводскому дому. Собакин помнил, что толпу с его крыльца прогнал молодой стрелец. Он велел узнать его имя, и теперь Донат нес караульную службу в покоях Никифора Сергеевича. Донат переулками сокращал путь. И вдруг лицом к лицу — Федор Емельянов. Красный, едва дышит. Увидел Доната, встал как вкопанный. А по соседней улице шум катится — погоня.

Донат — к забору, согнулся.

Дядюшка все понял. Залез племяннику на спину — тому не привыкать — и кулем перевалился через забор.

Тут и толпа появилась. Подбежали к Донату:

— Не видел Емельянова?

— Емельянова не видал, а какой-то мужик вон в тот проулок пошел.

Ринулась толпа, куда ей указано было, а Донат шапку снял, пот со лба вытер.

Идет, головой сам на себя качает: что значит кровь родная!

И вдруг сердце так и остановилось: Федор бежал из дома. А ведь в этом проклятом доме мать и сестры.

Все было открыто, распахнуто, сдвинуто с места и перевернуто. Емельянова не нашли. Прошка Коза подступил к Федоровой жене Афросинье:

— Или отдавай государево письмо, или дом разграбим!

Письмо — бумага, дом — нажить надо. Невдомек купчихе, что бумага из августейших рук в руки тоже дело непроживное. То, что в сундуках, купить можно, а вот царское доверие не купишь. Тут не деньги нужны и не деньжищи, а чтоб серебро, как зерно, на мешки считалось.

Отперла Афросинья заветный ларец и отдала царское письмо Прошке:

— Исполняй договор! Уводи своих людей.

Прошка туда-сюда, но где там! Людишки как горох по дому рассыпались. Видит Афросинья — дело плохо. Взяла ключи, спустилась вниз и отперла один из погребов.

— Это — ваше, все остальное — мое. Пейте и убирайтесь!

Глянули людишки в погреб, а там бочки с вином.

— Эге-ге-э-эй!

Полезла братва.