Сполошный колокол

— Где ж мы денег найдем, чтоб всю голытьбу задарма кормить?

— Не задарма — за работу.

— За какую такую работу?

— Работы скоро будет много. Пора стены подновить городские, башни подправить. Лес нужно заготовить, сено накосить.

— В осаде, что ль, сидеть собираешься, Гаврила?

— Это как Бог пошлет. А готовым ко всему надо быть.

— Но где денег взять, где взять корм? — допытывались. — Хлеба не укупишь, соли и подавно.

— Хлеб и соль возьмем из амбаров Емельянова.

— А не хватит, — поднялся Ульян Фадеев, — возьмем у дворян и богатых посадских людей. Одни в три горла жрут, а другие еле ноги таскают с голодухи.

«Вот кого вторым бы старостой подле себя иметь, — подумал об Ульяне Гаврила и глянул на посеревшие лица дворян. Все еще молчат дворяне, но молчат ненавидя. — Хорошо придумал Ульян, только ссориться с дворянами на руку ли? Это — в спину нож».

— Не нами мир придуман, — ответил Ульяну Гаврила, — живем, как Бог повелел. Так и будем жить. Но голодных и нищих Бог любит, и нам надо о них позаботиться.

Вдруг ударил сполошный колокол на Рыбницкой башне. Ударил странно. Не набатом. Стукнули в него три раза, и все.

— Что это? — спросил Михаил Мошницын.

Никто не знал.

— Так что-нибудь, — сказал Прокофий Коза.

— Может, и так, только сполошный колокол не для баловства, — строго отчитал его Гаврила. — Пойду погляжу, кто дурака валяет.

«Хозяин», — подумали о нем уважительно выборные.

— И я с тобой! — поспешил за Гаврилой Мошницын.

Его хоть и распирало от гордости: как же, первым человеком в городе стал, но остаться наедине со своей властью ему было боязно. Не дай Бог, какое-либо дело решать придется. Гавриле-то — что во Всегородней избе сидеть, что хлеба выпекать: прям и туп. А он, Мошницын-то, книги читает и обхождению учен.

Старосты явились к Рыбницким воротам. Над воротами в башне, где висел колокол, стояли Томила Слепой и поп Яков.

Выдумщик был Томила. Придумал Томила новый порядок: показалось ему, что старостам присягу городу нужно давать, и не где-нибудь — у сполошного колокола.

Московские цари лишили город Псков веча. Вечевой колокол увез под стражей тайно отец Ивана Грозного, царь Василий III. Иван Грозный до сполошного колокола добрался, в яму велел его посадить… Ну, да без сполошного колокола порубежному городу как жить? Потому хоть и в новом месте, а сполошный повесить властям пришлось.

Колокол колоколу рознь.

Вечевой — рокотал. Голос его, отлитый из самого белого серебра и самой красной меди, плыл над городом, достигая разуму неподвластных высей.

В рокоте вечевого колокола был голос неба. С неба прадедовский зов — помнить их, создателей богатства, свободы и славы города. Кичливый зов высокомерного купечества, которому мерещилось: на деньги можно купить и место на небе — вон сколько церквей понастроено, — и славу вечную на земле, и вечную волю для потомства. Прадеды верили в свои деньги. Может ли иссякнуть золотая река, коли копейка рубль бережет и деньги идут к деньгам?

Голос сполошного колокола был проще. Медный, грубый, он был честен перед всеми сразу, перед имущими и нищими. Он знал: его боятся пуще самого огня, ибо он не мог молчать, когда в городе совершалось противучеловеческое дело. Покуда у него был язык, он звал людей стоять всем заодно.

И Томила Слепой заманил под сполошный колокол новых всегородних старост.

— Клянитесь, — сказал он им, — клянитесь не таить от народа правды, не рядить ее в бархат, когда она — нищенка, не подслащать, когда она — как полынь.

— Клянусь! — сказал Гаврила, поднявшись на башню и положив руку на медное чело колокола.

— Клянусь! — пискнул Мошницын, коснувшись колокола и тут же отдернув руку: он, Мошницын, здесь с Томилкой да с Гаврилой, но он — другой.

— Клянитесь помнить, что было во Пскове вече и все дела решали люди сообща.

— Клянусь! — сказал Гаврила.

— Кнуусь! — икнул Мошницын.

Вопросы

Донат проснулся затемно. Видно, что-то снилось страшное. А что — не помнил.

Лежал, смотрел на темные глазницы окон. Окна потихоньку серели, но тревога не проходила. Встал, принес и положил под рукой саблю, а хотелось, как в детстве, под одеяло спрятаться.

Вспомнил вдруг запах тулупа, которым укрывался на ночь у Прошки Козы.

«А ведь у Пани в доме сверчка не потерпят…»

Затосковал по сверчку.

Блинов захотелось.

«Что со мной творится?»

Спасаясь от всего этого, вызвал в себе образ Пани. Сердце сладко защемило, но успокоения не пришло. Словно полканы, спущенные с цепи, бросились на него вопросы.

Куда запропастился брат Пани? Почему все так загадочно вокруг Пани? Шпионка Ордина-Нащокина, но дурно ли это — служить государю тайно? Господи, надо бы идти и жить у Федора: мать, сестры, тетка беззащитны. Но тогда прощай Пани! Живи, как матушка скажет.

Донат вскочил с постели. Довольно голову дурью забивать!

Не таясь прошел к Пани.

Сел на краешек постели, смотрел в прекрасное лицо — и что за наваждение: вспомнил другое лицо, той девушки, что приходила к Прошке Козе, спокойное лицо с огромными, как стоячие пруды, глазами.