Сполошный колокол

— Это что же приключилось? — спросил наконец.

— От сумы да тюрьмы не зарекайся, не так ли у нас говорят?

— Так-то оно так… Кто же в городе теперь хозяин?

— Тот же, кто возвел меня и кто меня сверг.

Донат засмеялся:

— Вот он, твой народ, — весь как на ладони. Ты, мстя за его беды, посадил в тюрьму мою тетку, а в благодарность за службу получил от него тюрьму же. Того ли ты хозяина выбрал, Гаврила-староста?

— Того, — ответил Гаврила. — Даже если народ отвезет меня на плаху, я ему покорюсь. Нет для меня служения выше, чем служить Пскову и псковичам.

— А государь? — спросил и затаился, как ответит Гаврила на вопрос, который замучил его самого.

— У государя слишком много слуг. И тот, кто служит ему, тот по службе и награжден: чинами, землями, соболями. Скажи мне, кто государю служит не за жалованье, а по сердцу?

— Я бы хотел служить ему по сердцу! — воскликнул Донат. — Я стремился из Швеции в Русскую землю, чтобы каждый час моей жизни был полезным.

— Ты был в Швеции? — удивился Гаврила. — Расскажи мне о Швеции и о себе.

И Донат рассказал ему все о себе. Но о Пани он сказал только, что любит ее и что она теперь больна и одинока.

Гаврила, услыхав о полячке, помрачнел:

— До сих пор сыскные люди так и не узнали ничего о страшной ночи, когда были убиты воротники Варлаамовских ворот и произошла схватка под стенами Пскова. По всему видно, что в деле замешаны тайные слуги Емельянова. Ведь Сиволапыч был в этой схватке. Надо Афросинью допросить. Допрошу, и, как обещал тебе, в тот же день ее отпустят.

— Где моя матушка и мои сестры? — спросил Донат.

— Под крылышком моей суровой матушки. Это она засадила меня в тюрьму. Так что будь спокоен.

— Обещаешь ли ты мне, Гаврила, не тронуть одного человека? — спросил осторожно Донат.

— А не много ли ты с меня берешь обещаний? — нахмурился Гаврила.

Донат обиделся и замолчал. Замолчал и Гаврила, он же первый и не выдержал:

— Ну, говори, чего у тебя?

— У меня то, что я знаю все о том, что случилось ночью между Псковом и Снетной горой.

Гаврила вскочил с лежака:

— Что же ты молчал раньше?

— Я и теперь буду молчать, покуда ты не поклянешься мне оставить в покое одного человека.

— Клянусь!.. Впрочем, погоди… А если тот человек во всем виноват и если он опасен городу…

— Он не опасен.

— Клянусь!

— Поляков под стенами Пскова убил я.

— Ты?!

— Хочешь верь, хочешь не верь.

— Но ведь их было шестеро…

— Их было семеро, а нас двое.

— Чем ты можешь доказать, что поляков убил ты?

— Тем, что я знаю, чего они хотели.

— Чего же они хотели?

— Вы нашли у пана Гулыги лист бумаги?

— Лист со странными значками?

— Значит, ты видел его?

— Видел.

— Этот лист написал я.

И, чтобы старосте голову не морочить, Донат рассказал ему о пане Гулыге, о том, как была спасена царская казна.

А на следующий день Донат без умолку говорил о своей Пани, и Гаврила, слушая товарища, становился печальным, молчаливым.

Донат рассказывал, рассказывал, и вдруг его осенило:

— Надо сегодня же навестить Пани!

— Как? — удивился Гаврила; ему тоже не терпелось побывать в городе.

— Нет такого дома, из которого нельзя выйти! — засмеялся Донат.

— Как же у тебя это делается?

Легкое настроение испарилось. Донат подумал и жестко посмотрел Гавриле в лицо:

— Я сказал так, как в жизни бывает. Нет такого дома, из которого нельзя выйти!

— Был ловкач и остался ловкачом. — Гаврила от презрения даже глаза прикрыл.

Донат побледнел. Встал, подошел к двери, забарабанил. На шум явился смотритель тюрьмы. Донат через окошечко пошептался с ним. Смотритель отворил дверь, заговорщически подмигивая, поклонился старосте:

— Все устрою для вас как нельзя лучше! — И за дверь, а дверь на запор.

Гаврила и рта не успел открыть. Засмеялся Донат:

— Вот и денег не плачено, а как стемнеет, запоры нашей темницы сами собой отомкнутся, и мы можем гулять до зари. Только запомни — до зари. Не стоит подводить хороших людей.

— Хороших?! — Гаврила в ярости топнул ногой. — Это слова измены!

— Говори что хочешь! Впереди ночь свободы, и я счастлив. И ничто и никто теперь меня не сможет рассердить.

Донат бросился на свое каменное ложе, задрал ноги на стену. Спрыгнул на пол, встал на руки. Перекувырнулся. И Гаврила не выдержал, оттаял:

— На тебя, Донат, и вправду сердиться нельзя. Легкий ты человек.

В городе

Дверь дома была заперта. Стучаться? Всполошишь, пожалуй, соседей. И Донат забрался по срубу на второй этаж и, дотянувшись до окна, постучал.

Другая бы умерла со страху, но Пани привыкла к таинственному. Она отворила окно.

— Это я.

— Донат?

Другая бы рассердилась, но Пани знала: войти в дом через окно иногда удобнее, чем войти в него через дверь.

Пани совершенно оправилась от болезни. А когда она узнала, что Донат сидит в одной келье со старостой Гаврилой и что они дружны, она принесла в спальню теплую воду и вымыла Донату ноги. Она признала в нем своего повелителя.

Ах, этот мальчик! Мальчик, убивший пана Гулыгу и всех его людей. Мальчик, выкравший из тюрьмы свою мать, сестер и тетку. Мальчик, которого сторожат запоры и стрельцы и который проводит ночь в объятиях любимой!

— Ты здесь, а твой друг в темнице? — спросила она.