Спонтаноиды

Двадцатый век – это золотой век российской национальной антиидеи: в течение этих ста лет оформилось, расцвело и достигло абсолюта отчуждение порядочных людей от российской общественно-политической и государственной деятельности. Этот исход достойных умов происходил и принудительно, и добровольно, по всем фронтам, от культуры и науки до всех сфер политики, экономики и армии.

*

Мой самый первый, самый насыщенный пир имел место в детстве, когда мне было двенадцать лет (1949г). Жили мы тогда с мамой, бабушкой и старшим братом в городке Шуя Ивановской области, и жили бедно до смерти. Зимами ели щи из квашеной капусты и пшённую кашу. Лакомством были скудные запасы картошки, вяленой свеклы и моркови, сверхлакомством – маргарин и леденцы типа «ландрин». Хлеба было в обрез. Самые страшные голода (1946-1948гг), сразу после войны, отступали, но мы долго ещё, года два-три, не могли отделаться от фурункулов, колтуна и привычно-непрерывного свиста в голове ("малокровие").

В Шуйской Детской библиотеке я взял книгу Ш. де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле», и был поражён бурными перечислениями незнакомых мне яств. Их я не только никогда не пробовал, но даже не видел: окорок, ветчина, кровяная колбаса, жареные на вертеле каплун и оленина… Меня поразило, что в обиходе главных героев – бедняков и мелких проходимцев эти разносолы были частыми блюдами, которые вдобавок сдабривались различными сортами пива и вина. Красочные, весёлые описания обжорок в средневековых трактирах были для меня необычны и притягательны.

На мои расспросы мама (ей тогда было 38 лет) неуверенно пояснила: окорок и ветчина – это, наверное, одно и то же, кровяная колбаса – это колбаса из крови (?), а что такое каплун, она даже не знает. Я воображал эти яства снова и снова, и, наконец, устроил в полном одиночестве свой пир.

Мы с братом учились в разные смены, бабушка уехала на побывку на родину, мама была на работе. Солнечным морозным днём я закрылся на дверной крючок от соседей по коммуналке и накрыл стол. Там было множество блюд. Три куска чёрного хлеба и отдельно на маленьком блюдце лужица соевого масла, сдобренного солью, стали ломтями воображаемой жареной оленины с подливой. Три чайных блюдца с различно нарезанными солёными огурцами также преобразились: распластанный вдоль огурец был ветчиной, порезанный наискосок – окороком, а настроганный поперёк – кровяной колбасой. Серая миска с полукочаном квашеной капусты стала серебряным подносом с жареной курицей. Три осклизлых варёных картошки я порезал тонкими пластинками, и они стали соблазнительными ломтиками сыра. Тарелка потолочных щей из квашеной капусты превратилась в моём воображении в жирную похлёбку из каплуна с бобами. Единственный в нашем доме стеклянный кувшин использовался для выращивания распространённого тогда домашнего растения в виде слизистого гриба, питавшегося спитым чаем и вырабатывавшего слабогазированный напиток. Этот кувшин стал украшением стола, как и подобало неведомому мне сказочному рейнвейну. Свой роскошный пир я открыл словами так полюбившегося мне Ламе Гудзака: «Красная колбаса была вкуснее!» Я с азартом поглощал "незнакомые" мне яства, запивал их то пивом, то вином из одного и того же кувшина и весело беседовал с закадычными друзьями – Тилем и Ламе.

*

Истинная свобода – это любимая работа! Работа, где можешь себя выразить и проявить, когда над тобой никто не стоит! К ней надо рваться зубами и когтями! Вот что такое свобода. Сейчас каждый, кто хочет, может её добиться.

*

Женская красота не имеет равных себе человеческих ценностей. В отличие от всех других достоинств, она должна быть подарена, завоёвана, или куплена, или пожертвована, то есть при всём своём величии она неизбежно подлежит приобретению. Более того, всей своей сутью она обречена на непременное достижение и потребление, коих сама ненасытно жаждет. И в этом её недосягаемая для других ценностей сила. Все прочие ценности безразличны как к обладанию ими вообще, так и к конкретному обладателю в частности.

*

Ничто так не соответствует моей жизненной философии, как гимн Розанова чувственности:

«Нет священнее ничего чувственности! Самых исподних желаний. Только исподних. Более всего – исподних. Они одни поднимают на религиозную высоту. И до этого всё – персть и прах, обыкновенное и ненужное».

У меня чувственность так же бурно распространяется на вкус и запах. И на созерцание прекрасного. Но «исподнее» всё же выше.

*