Спорим, будешь моей

– Я немножко приукрасила, чтобы не сдавать Ленку и совсем уж нас не позорить. Сказала, что в магазине действует система проката. Ну, не выдавать же, что мы тупо украли этот наряд, а позже собирались нацепить бирки и пустить его обратно в продажу, как новое? – рассуждает достаточно спокойно. В который раз удивляюсь ее предприимчивости. – Я объяснила, что платье после полуночного откисания в бассейне потеряло товарный вид и никакими способами реанимировать его не удавалось. Ну и его типа не приняли обратно, – разводит руками, будто это досадная ситуация и правда реально происходила. – Но, ты не нервничай, Лиз. Я даже не успела попросить расплатиться, Чарушин сам спросил: «Сколько?» Прямая цитата, – добавляет с самым важным видом, а меня в жар бросает. Какая же стыдоба! Ниже падать просто некуда. – В общем, я назвала сумму. Мы вместе съездили в магазин. Он картой рассчитался. Все. Никаких денег я не выпрашивала и лично не брала.

– Все равно… – выдыхаю расстроено. – Позорище!

– Ну… – пожимает Сонька плечами. Откидываясь на подушки, смачно вгрызается в яблоко. Откусывает огромный кусок и, не заморачиваясь с тем, чтобы полностью его прожевать, выдает: – Хочешь жить, умей вертеться.

– Я бы сама заработала и расплатилась, – упрямо талдычу ей.

– Да когда? – восклицает раздраженно. – Ты такая наивная, Лиз… Порой аж бесишь! Сумма огромная! Это сколько тебе рисовать и кодить? Полгода? Год? Ленка столько ждать не может. А, не дай Бог, узнала бы наша мама?! – резонный вопрос. Представляя такое развитие событий, одновременно вздрагиваем. – Ты же видишь, что творится… И без платья этого… Адовое дурдомище!

Да, она права. После того, как вскрылись мои ночные вылазки, употребление алкоголя, подозрительный и крайне настойчивый интерес Артема, отец пришел в ярость. Хорошо, что о тех непонятных веществах Павел умолчал. Соня утверждает, будто Задорожный их наличие в моей крови придумал, но я не верю. Зачем? Чтобы потом скрыть, защищая меня? На правду никак не тянет.

Отец, конечно, разошелся. Кричал и оскорблял меня последними словами. Я все стерпела. Вину свою и беспокойство отца осознавала. Под угрозой оказался не просто его бизнес, существование нашей семьи. Ибо если лавка закроется, а долги Павлу придется отдавать, все мы погибнем от голода.

Знаю, что и маме от него досталось. Не при нас, в своей спальне кричали они полдня. Только к ночи все затихло. Настолько, что поселилась в нашем доме гробовая тишина.

С тех пор отец мрачнее тучи ходит, а мама то и дело на нас срывается. Немудрено, что и девочки на меня злятся. Все, кроме Сони. Во всем доме только она одна и поддерживает.

– Счастье, что Павел от тебя не отказался. Святой человек, – повторяет день за днем мама, буквально втаптывая меня в грязь. Понимаю, что заслуженно. И все же где-то в глубинах души слабо бьется сопротивление. Слишком хрупкое, чтобы вырваться и натворить беды. И вместе с тем чересчур упертое, чтобы рассосаться и дать мне возможность смириться. – Молись на него, глупая! День и ночь молись!

– Молюсь, мама.

– Благо, тебе хватило достоинства остаться невинной, – чеканит, не стесняясь девочек. Я сглатываю и отвожу взгляд. Все силы вкладываю в то, чтобы натирать затхлой тряпкой пол. – Уберег Господь. Услышал мои чаяния.

В такие минуты я обычно отключаюсь. Иначе, боюсь, не выдержу мук совести и во всем сознаюсь. Стыдно не только перед собой и семьей, но и перед Чарушиным. В такие мгновения чувствую, будто предаю его своей ложью. Понимаю, что, когда любишь, должна гордиться тем, что принадлежишь любимому человеку. И все же… Эта правда способна окончательно погубить меня. А следом и всю нашу семью.

Из глаз на покрасневшие ладони капают слезы. Обжигают сначала теплом, а после и солью. Кожа ведь истертая, в трещинку и с лопнувшими мозолями. Неловко такие руки показывать людям… Сама вздрагиваю, когда касаюсь себя. Шершавая огрубевшая кожа не может ощущаться приятно. И при этом я вынуждена напоминать себе, что, судя по маминым предсказаниям, вся моя последующая жизнь пройдет в трудах, и мозоли станут ее неотъемлемыми спутниками.

Я уже готова ко всему. Абсолютно.

Хотя Павел, даже после того, как Чарушин на него напал, расписывает совершенно противоположные перспективы. Обещает, что я смогу учиться и заниматься тем, что мне нравится.

– Ни в чем я тебя ограничивать не буду. Уже говорил, что методы у меня другие. Я не собираюсь давить силой. У нас все будет иначе, чем в твоей семье. Я добьюсь твоего расположения и послушания без всяких лишений, – он говорит спокойно, а я только и могу, что заливаться всеми красками стыда.

В глаза не смею посмотреть. А уж, когда вижу ссадины, и вовсе до тошноты дурно становится. И все же какой-то черт временно консервирует все эти чувства и подталкивает вскинуть на Павла взгляд.

– Если ты такой благородный, почему же загнал мою семью в долги и потребовал в уплату эту свадьбу? – выпаливаю на эмоциях.

И сама себе не верю. Слушаю, прокручиваю в голове, чтобы убедиться, что действительно именно это сказала.