Спортивный журналист

Пересекая город, я миную Семинарскую улицу и маленькую Первую пресвитерианскую церковь, белый шпиль которой указывает в облака. На Площади церквей нет (но стоит множество автомобилей). Сидящий в инвалидном кресле мужчина в оранжевой куртке заглядывает в окно закрытого кафе-мороженого, на тротуаре возвышается единственный наш черный полисмен, весь обвешанный полицейским снаряжением. Мини-автобус «Де Токвиля», немного погромыхав впереди меня, исчезает, свернув на Уоллес-роуд. Оба светофора переключаются в бледном солнечном свете на зеленый. Идеальное время для ограбления.

Я беру на юг, к Барнегэт-Пайнсу, но, проехав всего квартал, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов – Ральф называл это «крутнуть налево» – и, возвратившись к пресвитерианской церкви, оставляю машину пообок от нее, на парковочном месте с надписью «Для инвалидов».

Не выключив двигатель, я вхожу через боковую дверь церкви в тыльную ее часть. Здесь обычно стоят служки-распорядители, держащие в руках пачки особых, отпечатанных на плотных, с неровными краями, листках, программок пасхальной службы. Это местные бизнесмены в коричневых костюмах и с галстучными заколками, готовые прошептать «радвасвидеть» – так, точно знают тебя с колыбели и давно уже выбрали для тебя скамью. Усаживаться во время молитв, славословий и приобщения Святых Тайн не полагается. Только при пении гимнов, чтении извещений и, разумеется, сборе пожертвований.

Это мое любимое в церкви место – самая дальняя ее задняя дверь. Здесь обычно стояла со мной мама в тех редких случаях, когда мы заходили в церковь Билокси. Спокойно сидеть на скамье я не могу, мне вечно приходится уходить пораньше, беспокоя людей и смущаясь.

У служки, который встречает меня, прикреплена к груди табличка с именем «Ал», над которым кто-то написал красным маркером «Большой». Я не раз встречал его в хозяйственном магазине и «Кафе Спот». Крупный мужчина пятидесяти с лишним лет, носящий просторную одежду и пахнущий жидкостью для полоскания рта «Аква Велва» и табаком. Когда я приближаюсь к внутренней двери, за которой видны ряды склоненных в молитве голов, он подступает ко мне, кладет на мое плечо великанскую ладонь и шепчет: «Подожди минутку, и мы тебя усадим. Впереди полно свободных мест». Меня окатывает запах «Аква Велвы». Большой Ал носит массивный, лиловый с золотом, масонский перстень, волосистая ладонь его широка, точно стремя. Он вручает мне программку, я слышу, как воздух клокочет в его нездоровых легких. Все остальные служки молятся, истово глядя на носки своих туфель, на ярко-красный ковер, глаза у всех открыты.

– Я просто постою здесь минутку, если можно, – шепчу я. В конце концов, мы же старые знакомые. Всю жизнь в пресвитерианах ходим.

– Да сколько угодно, Джим. Хочешь, прямо тут и стой.

Большой Ал утвердительно кивает, отходит к остальным служкам и театрально склоняет голову. (В том, что он принимает меня за кого-то еще, ничего удивительного нет, ведь ничто здесь не может иметь меньшее значение, чем моя персона.)

Храм, переполненный молитвенно склоненными головами и шляпками в цветах, пронизан духом вечности и купается в церковном свете. Священник (кажется, что от него до меня полмили, не меньше) крепок, серьезен, вылитый Рэмблинг Джек, с клочковатой бородой и епископским омофором, – профессор Семинарии, и сомневаться нечего. Он выговаривает старинные несуразицы громким актерским голосом, воздев руки так, что мантия его нависает над заваленным лилиями алтарем, словно огромные черные крылья летучей мыши. «И мы примем, о Господь, день сей как великий, великий дар… Обещание, что жизнь начнется заново. Здесь, на этой земле… каждодневные деяния наши…» Предсказуемо от начала и до конца. Я слушаю, широко раскрыв глаза, как будто мне открывают новый великий секрет, обетованное откровение, которое я должен доставить в отдаленный город. И чувствую… а что, собственно, чувствую?

Хороший экуменический вопрос, в особенности для такого сведущего малого, как я. Хотя ответ на него прост и ясен, иначе меня здесь не было бы.