Способы думать. История и общество, дискурс и концепт

К трём годам мозг человека созревает до такого состояния, что он способен фиксировать внутри себя «сигналы сигналов», как их называл Иван Петрович Павлов, то есть слова. Благодаря этому мы научаемся особенным — системным — образом выделять предметы из окружающей нас действительности, а в нашей памяти начинают сохраняться воспоминания (в последующем, при наслоении новых слов, знаний, понятий, они многократно изменятся, хотя мы сами этого не заметим). Мы рождаем предметы, давая им названия. Очень ветхозаветная штука…

В конце концов эти рождённые нами таким образом предметы составляют наш мир. Именно об этом говорит Людвиг Витгенштейн, когда пишет в своём «Логикофилософском трактате»: «Границы моего языка означают границы моего мира» [5.6]. И чуть ниже добавляет: «Это связано с тем, что ни одна часть нашего опыта не является также априорной. Всё, что мы видим, может быть также другим. Всё, что мы можем вообще описать, может также быть другим. Нет никакого априорного порядка вещей» [5.634]. Он — этот порядок — рождается в языке, моим именованием предметов. При этом — «человек обладает способностью строить языки, позволяющие выразить любой смысл, понятия не имея о том, как и что обозначает каждое слово» [4.002]. Отсюда знаменитое витгенштейновское: «Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны» [4.003]. И потому «Вся философия — это "критика языка"» [4.0031], что мы, собственно, и наблюдаем у античных философов, подвергшихся обструкции за их «фетиш».

Впрочем, слова с присущим им смыслом и внутренним содержанием появляются в нашем сознании не просто так и не потому просто, что нас им «научили». Базовый набор слов («невымышленных понятий») рождается в нашем сознании как результат столкновений с предметной реальностью, озвученной для нас в этот момент другими людьми. «Андрюша, стой, ударишься о шкаф!» — кричит мама. Дальше — бах, я ударяюсь о шкаф, и «шкаф» начинает для меня своё существование. Здравствуйте, приятно познакомиться… О том, что «шкаф» предназначен для хранения «одежды» и «других вещей», я узнаю много позже. О том, что он «мебель», — ещё позже. О том, что он стоит «денег», — ещё позже. А о том, что к «шкафам» в некотором смысле относятся также и «тумбочки», и «встроенные шкафы», и «трюмо», и «комоды», могу и не узнать вовсе, если страдаю проблемами с функцией обобщения. В конце концов я уловлю некую суть «шкафа», которую Платон бы назвал «шкафностью». И вот эта «шкафность» — то самое, что погрузится в моё подсознание (или, точнее, сконденсируется в нём) и научит его — моё подсознание — выделять в окружающей действительности всё то, что может быть названо «шкафом» или даже «нечто, похожее на шкаф», и пользоваться всем этим соответствующим образом почти, как говорят, «инстинктивно», «на автомате».

Но «шкаф» — это ещё несложно, и «шкафность», соответственно, не проблема: предмет здесь не вымышлен и понятие, соответственно, тоже (ну, почти). А дальше, точнее много дальше, начинаются те самые «личности», «народ», «справедливости», «государства», «политика» и т. д. Возможно ли здесь произвести это столкновение «слова» и «дела», как завещал нам Иоганн Вольфганг Гёте в своём «Фаусте»? «Но свет блеснул — и выход вижу смело, // Могу писать: "В начале было Дело"!»

АПОЛОГИЯ ПОДХОДА

Трудно представить себе двух более непохожих друг на друга людей, чем Пьер Адо и Мишель Фуко: один — священник (и исторически, и по сути своей), а другой — аморалист и «анфан террибль» французского интеллектуального бомонда. Но именно Мишеля Фуко должен благодарить Адо за взлёт своей академической карьеры — Фуко представил его кандидатуру, хоть они и не были к этому моменту лично знакомы, на профессорскую должность в Коллеж де Франс. Сам Адо не понял ни причины, по которой это сделал Фуко, ни самого Фуко, который даже и после своей смерти оставался для Пьера Адо объектом постоянной критики. Занудный старик-переводчик Пьер Адо и революционер-интеллектуал Мишель Фуко — вот это пара, «да» и «нет». Что же привлекло внимание Фуко в этом толкователе античных текстов? Почему он пытался найти какие-то точки соприкосновения с этим упрямым и закрытым человеком? Все дело в «духовных упражнениях»…

Внимание Мишеля Фуко привлекла книга «Духовные упражнения и античная философия» (она вышла в свет в 1981 году, а представление Пьера Адо в Коллеж де Франс Мишелем Фуко последовало в 1982-м). Мне кажется, эта небольшая, по существу, работа Пьера Адо стала для Фуко крайне важным доказательством — недостающим аргументом в пользу его собственного взгляда, его подхода к пониманию античных текстов. Сам Фуко не был специалистом ни в латыни, ни в древнегреческом, а потому чувствовал себя крайне неуверенно, когда в рамках работы над своей знаменитой «Историей сексуальности» обратился к античной философии. Не будучи признанным «гуру» в этой области (для академической среды это важно), Фуко рискнул говорить о ней так, как прежде никто не решался — или не видел, не понимал… кроме Пьера Адо.