Справа налево

Есть такие запахи, от которых внезапно становится не просто дурно, а существование мгновенно скукоживается, лопается, как воздушный шарик, — и всё, суши весла, нет уже ни легкости, ни беззаботности, а есть только стальной прут, пронзивший затылок и медленно нащупывающий позвонок за позвонком. Благо, таких запахов в моей биографии два или три всего — и они необъяснимы, их невозможно разложить на составляющие, более того, их невозможно никак растолковать другому, но все они связаны со столовками — в детсаду, где меня пытали жареной скумбрией; в интернате, где меня тошнило от горелого молока и вида колбасы с попадавшимися в ней мышиными хвостиками; в институте, где полтавские котлеты могли меня лишить сознания с расстояния в десять шагов. Все эти сложные смешанные палитры обладали какими-то точными идентификаторами — то есть, разумеется, существовал и существует обобщенный запах советского общепита, включавший ароматы среднего меню. Причем он, запах этот, оказался живуч, ибо десять последних лет я регулярно гулял по Грузинам мимо самого дорогого ресторана в Москве и знаю, что его вентиляционные трубы извергают духан простой московской пельменной конца 1980-х.

Так вот мои персональные обонятельные ужасы имеют точное, партикулярное значение, и недавно я услыхал что-то такое из репертуара яслей, нечто, что никогда не было у меня во рту, разумеется (иначе бы я не писал эти строки), но что четко маркировало когда-то вот эту адскую кутерьму с елочками, хороводами, снегурочками, зайчишками, лисятами, тихими часами и стихотворениями Агнии Барто.

Дети — бедные, бедные, и необыкновенно сильные, ибо мало что из их переживаний под силу вынести взрослому человеку

О Пресне как о тексте и не только ( про пространство )

О ТОПОГРАФИИ И ТЕКСТЕ

Я обитаю в Столярном переулке на углу с Малой Грузинской. Примечателен он тем, что в переулке с таким же названием в Питере жил Раскольников. Почему он называется Столярным, я не знаю, но уже с этого названия местное краеведение приобретает достаточно художественный, не вполне документальный характер. Многое вокруг продуцирует текст. Когда я писал «Матисса», я еще не знал, что соседнее здание — Тимирязевский музей — некогда принадлежало брату коллекционера Щукина, который привез в 1910 году Матисса в Москву и наверняка приводил к брату сюда в гости. А у меня роман начинается у забора этой щукинской усадьбы, выстроенной в образцовом a la russe.

Вообще, для меня Москва — больше художественный текст, чем география. Внятное погружение в Пресненский район началось с Белорусского вокзала, который замечателен тем, что это самый военный вокзал всей страны: есть фильм «Белорусский вокзал», есть воспоминания Паустовского, как он работал на санитарном поезде во время Первой мировой. На площади у вокзала проходил трамвайный круг, где скапливались специально оборудованные трамваи, чтобы развозить раненых, сгруженных с поезда, по госпиталям. «Летят журавли», кажется, на нем же состоялись.

Мое личное знакомство с Белорусским вокзалом началось всерьез на Ваганьковском мосте: оттуда видно огромное поле путей, не только разъездных, но и на которых формируются составы. Белорусский вокзал — это такой пучок путей, личных жизненных линий, который ведет на Запад, в иной мир; по сути, воронка в пространстве, через которую тебя выбрасывает на другом конце страны или в Европе. Вот почему вокзал вообще содержит большую метафизическую и экзистенциальную насыщенность: это сустав, точка приложения судьбы — встречи, разлуки. Когда еще посвободней было, когда меньше всюду было охранников, я там погулял на вокзальных задворках за Пресненским Валом. И мне открылась совершенно потусторонняя Вселенная. Москва вообще похожа на сыр с большими дырками: шаг в сторону — и поминай как звали. Это еще дядя Гиляй подметил. После той прогулки я написал рассказ «Перстень, мойка, прорва». Это был мой первый подступ к «району».