Спрут

— Ой, смотрите, смотрите! — закричали разом несколько женщин, сидевших в крытой повозке. — Смотрите, там уже трогаются.

И правда, было похоже на то; во всяком случае, на противоположном конце полумесяца все пришло и движение. В воздух поднялось облако пыли.

— Они двинулись! Что же мы-то стоим?

— Нет, остановились. Ложная тревога.

— Вовсе нет! Мы-то чего не едем?

Но как только две или три повозки тронулись с места, стоявший неподалеку распорядитель сердито крикнул:

— Назад, назад!

— Так ведь там уже поехали?

— Назад! Слышали?

— А где же смехунчик?

— Назад! Кому сказано?

— Где смехунчик, спрашиваю.

— Слушайте, ведь мы же так все пропустим! Они уже поехали!

Перед строем галопом проскакал распорядитель этого фланга.

— А вы что же? Почему стоите? — закричал он.

Раздался общий вздох облегчения. Потом все дружно загалдели:

— Ну, кажется, едем.

— Соблюдайте порядок! — орал распорядитель. — Не вырывайтесь из строя!

Распорядители носились на взмыленных лошадях из конца в конец, выравнивая линию облавщиков, крича и размахивая руками:

— Осади! Слышь, осади! Сомкнуть ряды! Вы что, хотите, чтобы зайцы между вами проскакивали?

Несмолкаемый, беспорядочный гул стоял в воздухе: скрип повозок, громыханье железных ободьев по сухой, комковатой земле, хруст стерни под копытами лошадей, собачий лай, людской говор и смех.

Все это формирование из лошадей, повозок, фургонов, двуколок, собак, пеших мужчин и подростков с дубинками в руках медленно продвигалось по полям, поднимая тучи белой пыли, стелившейся над окрестностями как пелена дыма. Безудержное веселье царило вокруг. Все были в прекрасном настроении, люди перекликались, хохотали, дурачились, подшучивали друг над другом. Гарнетт и Геттингс, оба верхом, очутились рядом. Они долго и серьезно обсуждали ожидавшееся повышение цен на пшеницу, не принимая никакого участия в общем веселье, словно облава их не касалась. Дэбни, тоже верхом, ехал следом за ними, прислушиваясь к разговору, но не осмеливаясь вставить слово.

Миссис Деррик и Хилма сидели в бричке, правил которой Вакка. Миссис Деррик, выведенная из привычного равновесия большим стечением народа и со страхом ожидавшая начала избиения зайцев, сидела, съежившись, и в ее странно молодых глазах можно было прочесть беспокойство и ожидание беды. Хилма, очень возбужденная, высовывалась из брички, стараясь ничего не пропустить: она высматривала зайцев, забрасывала вопросами Энникстера, ехавшего рядом.

Перемены, происходившие в Хилме после того незабываемого вечера в новом амбаре, достигли теперь высшей точки; девушка стала женщиной и готовилась стать матерью. У нее развилось чувство собственного достоинства — новая черта характера. Застенчивость и робость, свойственные девушке, в которой просыпается женщина, исчезли. Смятение чувств, тревожных и сложных, в которых молодая жена подчас сама не умеет разобраться, само собой улеглось. Предвкушение материнства вернуло ей былые ясность и простодушие, только теперь это была не наивность, а смирение человека, овладевшего величайшей мудростью, нравственное величие. Она смело смотрела на мир. Взбаламученные мысли наконец-то улеглись, подобно тому, как, покружив, возвращаются на прежние места вспугнутые птицы; старые обиды перекипели, и она, умиротворенная и невозмутимая, вступала в свои священные права, словно королева в подвластное ей королевство вечного спокойствия.

Сознание, что на ее голову возложена корона, сделало Хилму по-особенному одухотворенной, и это было несказанно прекрасно, несказанно трогательно; нежность и благородство, исходившие от нее, распространялись на всех, кто соприкасался с ней. Хилму окружала невидимая глазу атмосфера любви. Любовь сияла в ее широко раскрытых карих глазах, любовь — туманное отражение венчавшей ее голову короны — играла мягким отблеском в ее пышных темных волосах. Любовь покоилась ожерельем на ее прекрасной шее, на покатых плечах; любовь, которую невозможно было выразить словами, была в дыхании, вылетавшем из ее приоткрытых уст. Флюиды исходили от ее белых сильных рук — от плеча до кончиков пальцев и розовых ноготков, пленяя и очаровывая.

В бархатистой хрипотце ее голоса любовь звучала неслыханной музыкой.