Спустя вечность

«Тяжелее всего писать начало. Материал в целом собран, мелкие детали, „озарения“ приходят постепенно и записываются на отрывных листках календаря — так скапливается множество листков с отдельными словами и целыми фразами. Но он знал точно, где и когда они должны влиться в единое целое.

Итак, тяжелее всего писать начало. Желательно, чтобы оно сразу захватило читателя. Отец ходил по дому и мучился, словно ждал, когда у него прорвется нарыв. Жаловался каждый день и час и искал помощи даже у меня… Когда он задумал роман „Круг замкнулся“ и уехал из дома, чтобы „наконец писать“, он прислал мне полное отчаяния письмо, в котором требовал, чтобы я написала начало вместо него. Я ответила, что для этого мне нужно иметь хоть какое-то представление, о чем он собирался писать. Нет, не нужно, только самое начало, неважно о чем, потом он „все переиначит“. Я сочла это абсурдом, но поскольку он настаивал на этом во всех письмах, я написала ему несколько вариантов. В том числе леденящую кровь историю о родителях, которые верят, что личное обращение к Богу спасет их от всех бед Так они нашли свою пропавшую маленькую дочь. Она ушла из дома, заблудилась и угодила в лисий капкан, девочка была полужива, пролежав там несколько суток. Ну а что же молитвы? Молитвы ребенка и родителей к всемогущему и милосердному Богу и т. д. Другое мое предложение было не менее жутким: спившаяся мать опрокидывает в колыбель кипящий котел… и т. д.

Он не воспользовался ни одним из моих предложений, но спившаяся мать все-таки появляется в книге, хотя и не в таком страшном варианте».

32

Лето 1940 года.

В самом начале этого долгого мрачного для Норвегии периода родилась наша старшая дочь Анне Мария, а спустя три года — сын Лейф. Я стал отцом и кормильцем семьи.

Сколько раз в эти годы мне приходила в голову мысль: что за высшая сила распорядилась так, что мои бесценные дети избежали участи детей Варшавского гетто, Дрездена и Хиросимы? Так думал в Норвегии не я один. Я близко соприкоснулся с жестокостью войны и многими из ее жертв, в том числе и в Норвегии, с теми, кто оказался и внутри и снаружи этого круга зла. Но все эти мысли не мешали мне тайком мечтать о мире и успешно заниматься живописью.

Моя первая встреча с гестапо состоялась уже летом. Однажды, когда я собирался идти к Мюллеру, ко мне вдруг явился некий д-р Кнаб и сказал, что по поручению немецкого посла д-ра Бройера он должен рассчитаться со мной за один рисунок! Как это мило со стороны д-ра Бройера, подумал я, — я совершенно забыл об этой покупке. Но что, спрашивается, общего мог иметь немецкий посол с тайной государственной полицией? Я взял деньги и больше никогда не слышал о д-ре Бройере. Да и о д-ре Кнабе, если на то пошло. Но вот общения с гестапо в ближайшие годы я не избежал.

Между тем, многие люди оказывали на отца давление, считая, что пришло время действовать. К нему обратился защитник так называемого «Гренландского дела» д-р Густав Смедал, который еще не потерял надежды отторгнуть от Дании ту часть Гренландии, что когда-то принадлежала Норвегии. А это уже касалось большой политики. Отец никогда не отказывал, если считал, что его влияние используют во благо доброго дела.