Спустя вечность

В детстве я считал, что городок Лиллесанн мало изменился с тех пор, как отец, написав «Голод», приехал в это скромное идиллическое место в Южной Норвегии, чтобы отдохнуть перед дальнейшей работой. Правда, там, на вершине холма, в самом центре густо населенного района, построили новую церковь. Но в остальном, думаю, город остался таким же белоснежным, немного напыщенным, каким был в тот раз, когда Кнут Гамсун, с пустыми карманами, но отнюдь не сломленный, поссорился с уважаемыми гражданами этого городка. Две книги, которые он к тому времени опубликовал, вызвали в городе неудовольствие, хотя неизвестно, кто-нибудь удосужился их прочитать. Горожане считали, что на самом деле вовсе не там, а в Сарпсборге Нагель влюбился в Дагни Кьелланд^{25}…

Как бы там ни было, я хорошо помню, что отец часто уезжал работать в Лиллесанн и всегда останавливался в отеле «Норге». Там до сих пор на верхнем этаже есть комната Гамсуна.

Когда Тённес Биркнес умер, мои родители поехали на похороны, и это были единственные похороны, на которых отец присутствовал в старости. Мама рассказывала мне, что в церкви он не мог сдержать слез.

— Сегодня ты видела, — сказал он ей в автомобиле по дороге домой, — как будут проходить мои похороны!

Много лет спустя — уже во время войны — я встретил в кафе в Лиллесанне одного старого человека. Он сказал, что знает, кто я, и хотел бы рассказать мне одну историю. Я приготовился слушать.

— Так вот, — начал он, — много лет назад Тённес Биркнес подошел ко мне на улице с человеком, которого я видел раньше, но знаком с ним не был, и спросил, не найдется ли у меня жевательного табака для лучшего писателя Норвегии, ему, видите ли, хочется пожевать табака, а все лавки по воскресеньям закрыты.

— Да, это было очень давно, — сказал я, — примерно в 1890 году.

Он задумался.

— Верно, — согласился он наконец. — Я тогда был еще совсем молодой.

И прибавил с улыбкой:

— И не знал, что Кнут Гамсун уже тогда был величайшим писателем Норвегии…

Этот неизвестный старик, которого я больше никогда не видел, один из тех людей, которые всегда могут сказать: «Я давал Уле Буллю взаймы свою скрипку» или: «Я придержал лошадь великого поэта Хенрика Вергеланна»^{26}, или: «Я отправил письмо для премьер-министра Миккельсена». Вот и этот старик в Лиллесанне говорит, что однажды дал Кнуту Гамсуну щепотку табака…

5

Начиная с двадцатых годов много-много лет Нёрхолм был гостеприимным домом, хотя он, разумеется, ни в коей мере не мог сравниться со знаменитым Аулестадом, домом Бьёрнстьерне Бьёрнсона, где тот жил и принимал почти всех, кто хотел его видеть. Тем более его нельзя было сравнить с Бьеркебеком — домом Сигрид Унсет, открытым только для избранных. Я испытал это на себе, ведь после войны ее сын Ханс и его жена Кристианне стали моими близкими друзьями.

Человек, который в силу особых обстоятельств занимал главное место среди гостей Нёрхолма, был директор издательства «Гюлдендал»^{27} Христиан Кёниг. Тот самый, который впоследствии уступил свое место Харалду Григу^{28}.

Кёниг, каким я его помню, был человек неординарный. Добрые карие глаза, густая седая шевелюра — нам, детям, он казался красивым и благородным. Мы с братом прекрасно понимали его датский язык и слегка шепелявое произношение. Ведь мы каждый день много времени проводили с нашими работниками-датчанами Сёренсеном и Боргбьергом, я до сих пор вполне сносно говорю по-датски. Все же удивительно, как хорошо человек запоминает то, что усвоил в детстве.

Накануне одного из визитов Кёнига мама написала своему племяннику Каю Фьеллю^{29} письмо, приложила к нему деньги и пригласила его тоже приехать к нам. Возможно, Кёниг заинтересуется рисунками восемнадцатилетнего Кая и возьмет его в издательство в качестве иллюстратора. Кай приехал, Кёниг с интересом просмотрел рисунки и акварели и одобрил их. Но, насколько помню, тогда это, к сожалению, ни к чему не привело. Просто оказалось еще одним незаслуженным разочарованием, какие в юности часто бывали у Кая, — правда, потом он был вознагражден за все.

Какими бы разными отец и Кёниг ни были, будь то предпочтения в культурной жизни или их общественный статус, я знаю, что Кёниг входил в тот же круг истинных друзей, что Тённес Биркнес и Эрик Фрюденлюнд. Разница была только в одном: с Кёнигом отцу волей-неволей приходилось разговаривать о литературе. Сперва о литературе, а потом еще и о денежных делах. Но, как я понимаю, Кёниг никогда не вмешивался ни в только что начатую отцовскую работу, ни в законченную рукопись, ни в уже набранный в типографии текст. Не знаю ни одного писателя, который бы, как отец, не подпускал никого к своей работе. Когда последняя корректура была прочитана и исправлена, уже ни одна фраза не изменялась и не обсуждалась. Даже мама почти ничего не знала об очередной книге отца, пока та не попадала к ней в руки.