Спустя вечность

Но тяжелые времена длились недолго. Наступали долгие периоды мирных занятий, добрых слов и уюта. Мама в саду, за письменным столом в своей комнате, возится в гостиной или на кухне. Отец — в Хижине Писателя или живет и работает в каком-нибудь соседнем городишке.

Причиной их ссор чаще всего становилась ревность, которая мучила их обоих — его вначале, ее — в более поздние годы. Другие поводы возникали редко.

Вот письмо к маме, написанное на обратной стороне обложки мюнхенского журнала «Симплициссимус». Почтовый штемпель — 1.6.32. Отец пытался покончить со старой сплетней, касающейся его якобы интимных отношений с преследовавшей его много лет писательницей Анной Мунк.

«И опять о том же.

Никогда в жизни у меня ничего не было с Анной Мунк, она сама распространяла эти сплетни, и люди ей верили. Никогда в жизни я не спал с нею, никогда не целовал ее никогда даже не отвечал на ее письма. Я избегал ее, как только мог, но отделаться от нее было трудно, в Ляне она вела себя так, что у меня не было ни минуты покоя, и фрёкен Хаммер пришлось отказать ей от дома. Мне отвратительна сама мысль о ней, люди, которые верят этой сумасшедшей, постоянно укоряют меня ею. Камергерша Гаде довела это до моего сведения. Фру Огорд или какая-то другая лживая сволочь сказали об этом тебе — но все это наглая ложь, придуманная А.М., и она это знает, но она так долго находилась во власти своего воображения, что и сама верит в это. Ей бы написать об этом книгу. Она абсолютно безумна. Меня корчит от необходимости опровергать эту ложь, вот-вот вырвет».

В 1932 году отцу было семьдесят три года, и он считал, что уже навсегда освободился от этих преследований, которые тянулись годами. Они начались еще до его первого брака, но их волны докатились и до второго, не пощадили они его и много времени спустя, когда он в восемьдесят семь лет сидел на допросах у профессора Лангфельдта. И это невзирая на то, что задолго до этого эксперты-графологи твердо заявили, что часть анонимных писем, которые он получал долгие годы, написаны писательницей Анной Мунк.

7

Мое первое соприкосновение с искусством произошло в гостиных Нёрхолма. Правда, несколько картин я помнил еще с тех пор, когда мне было четыре года и мы жили в Хамарёе.

Отец никогда не был коллекционером картин в прямом смысле этого слова. Выражение «коллекционер» больше подходит тем, кто собирает антиквариат, мебель, часы. Однако, когда дело касалось обстановки дома, у него был вкус, свой собственный вкус. А относительно картин с его мнением считались даже друзья-художники, он был консервативен, но тем не менее предпочитал более современный чистый цвет. Однажды он рассказал мне, что долго не мог забыть два желтка с картины Людвига Карстена^{50} — их хотелось съесть прямо с полотна! К сожалению, я не видел этой картины, но Карстен никогда не был натуралистом.

Когда мои родители в 1911 году переехали в Хамарёй, чтобы создать там себе прибежище на будущее, этот дом тоже предстояло обставить. Отец покупал картины и небольшие скульптуры, не все подряд, что подвернется под руку, но постепенно, год за годом, когда у него были на это средства. Мама редко участвовала в этих покупках, несмотря на то, что обладала безупречным вкусом в отношении живописи, приобретать мебель и часы она целиком и полностью доверяла ему.

Картины в Нёрхолме. Все эти годы они висят на своих местах, ничто не изменилось, только прибавилось несколько картин, которые отец купил по моему совету в начале тридцатых годов.

В столовой висит картина — первая, которую я увидел в своей жизни. Петух и две курицы на насесте, написанные Турстейном Турстейнсоном. Помню, висящую там же, большую картину Хенрика Сёренсена, это его ранняя работа — девушка, греющая протянутые к огню руки. Там же развешаны картины А. К. Сварстада, Хенрика Люнда, Халвдана Стрёма и стоит бюст отца, сделанный Густавом Вигеландом.