Спустя вечность

«Почтовый штемпель: 28/11.30. Четверг.

Дорогой Туре! Сегодня я тоже решил написать тебе пару слов, чтобы ты не чувствовал себя завтра обделенным. Я слышал, что вчера утром у тебя поднялась температура, но с тех пор прошли уже сутки, и, надеюсь, температура у тебя уже нормальная. Сегодня тебе разрешат съесть немного жидкой пищи, а дальше все пойдет уже как надо. Только вчера, в среду, мы получили твое письмо, написанное в воскресенье, но мы говорили по телефону и знаем, что все в порядке. Посылаю тебе сотенную, но теперь тебе придется за нее расписаться. Не спеши, в ноябре еще рано покупать рождественские подарки. Но подумай о них. Я понемногу хожу каждый день, но, конечно, я еще не совсем окреп. Мы с мамой приедем через четырнадцать дней, когда и ты и я будем уже здоровы, и проведем некоторое время вместе. Поправляйся!»

16

Мысли бредут своим путем, и я на время покину Норвегию. Год 1931.

Мы едем на поезде через Германию. В купе нас четверо: отец, мама, Трюгве Тветерос, мой учитель, и я. Мы уже покинули Берлин. Несколько дней мы прожили там в гостинице «Центральная», где нас осаждали журналисты и фотокорреспонденты. Берлин показался нам бурлящим литературным котлом! Гигантские заголовки на первых страницах всех дневных газет.

У портье было оставлено сообщение, что Гамсун никого не принимает, не дает интервью, он еще не оправился после тяжелой болезни и просит оставить его в покое. Этого оказалось недостаточно. Мы с Трюгве Тветеросом дежурили на лестнице, чтобы помешать вторжению к отцу. Я не преувеличиваю, просто вспоминаю эти три бурных дня в столице Рейха, где литература и культура занимали место на первых полосах газет. Странный город, странная страна! Это мне напоминает интерес средств массовой информации нашего времени к политикам, поп-звездам и знаменитостям телевидения, если не думать об уровне знаменитости.

Один американский журналист сумел прорвать нашу блокаду. Ему позволили войти к отцу, потому что он говорил на языке, который отец понимал, и приехал от Кнопфа, нью-йоркского издателя отца. Но как только он достал блокнот и хотел взять интервью, его вежливо попросили удалиться.

Приблизиться к отцу удалось лишь молоденькой девушке, подбежавшей к нашему автомобилю, когда мы уезжали из отеля. Она протянула отцу красную розу, и я до сих пор помню ее высокий голосок, когда она, слегка запыхавшись, сказала:

— Я благодарю вас за «Викторию»!

Отец пожал ей руку и, безусловно, думал о ней во время нашей поездки через Германию.

После маяты в Берлине нервозность главного моего героя постепенно улеглась. Он сидит задумавшись, что-то мурлычет себе под нос, смотрит в окно, однако ему быстро надоедает однообразный плоский пейзаж — стоит зима, а отец не любит снега. Но у него есть с собой книга, и он начинает читать. Это Шервуд Андерсон, «Темный смех». Позже, найдя эту книгу, я обнаружил на последней странице типичную для отца запись:

«Почти любую фразу можно переставить на почти любое место, не причинив тем самым книге никакого ущерба».

Одна из его многих встреч с американским модернизмом и далеко не первая. В молодости он встречался с предтечей модернизма Уолтом Уитменом, заклеймил его позором^{79}, но позже высказывался более сдержанно. Отец, конечно, не был бы самим собой, если бы не воспринимал беспорядок в словах и мыслях как художественный прием. Он не был слепым и знал, что в Америке есть великие писатели. В статье «Festina lente»[16], написанной через несколько лет после посещения Америки, он назвал молодую романтическую литературу в Штатах «самой свежей и оригинальной в мире, это обновление и пример для всей Европы». Сомнительно, чтобы он придерживался этого мнения всю жизнь, восхищение нуждается в стимуляции. Кнут Тведт спросил его десять лет спустя при удобном случае, каково его мнение о Стейнбеке.

— Что вам сказать, — ответил отец, — я не изменил своего мнения.