Спустя вечность

Наш путь лежал дальше через Швейцарию и Италию, а роза из Берлина медленно увядала в вазочке на стене. Опыт отца в заграничных путешествиях был приобретен в другие времена. В XIX веке люди относительно свободно ездили куда хотели, без паспортов, таможенных досмотров и других сюрпризов. Теперь все было по-другому. Не умевший приспосабливаться отец вступил в глупую перепалку с французским таможенником, который хотел конфисковать пачки с его любимым табаком для трубки и вознамерился позвать полицию, если отец не заплатит таможне за эти пачки даже больше, чем они стоили в Норвегии. Спор становился все горячее, хотя дело того не стоило. Отец распалился, главным образом потому, что ни в Дании, ни в Германии, ни в Швейцарии, ни в Италии таможенники даже не обратили внимания на его табак… Словом, с хитроумной взяткой, о чем я уже писал в другой книге, мы благополучно пересекли границу в Вентимильи.

Наконец мы увидели Юг, пальмы и зеленые оливковые рощи, хотя была еще середина зимы.

Kennst du das Land wo die Zitronen blühn
Wo im dunkelgrünen Hain die Goldorangen glühn
Kennst du es wohl…[17]

Я вспомнил уроки немецкого и Гёте, а вот теперь покинул мир учебников, чтобы впервые в жизни увидеть Юг наяву за пределами нашего класса.

Мне было почти девятнадцать лет, а я все еще учился в школе и меня мучили комплексы: у меня хромали математика и латынь, к тому же меня донимал бронхит.

Мама, которая в свое время сама была гордостью школы, особенно огорчалась и спросила у врача:

— А на Юге у него пройдет бронхит?

Безусловно, был ответ. И тогда отец, готовый на жертвы, стал искать человека, готового помогать мне по этим предметам, пока мы будем жить на юге Франции. Трюгве Тветерос ответил на его предложение и получил работу. Он был родом из Ставангера, филолог, но интересовался главным образом искусством. Мне это подходило как нельзя лучше.

По рекомендации бюро путешествий мы уже выбрали для себя городок Больё-сюр-мер, мирно дремавший между Ниццей и Монте-Карло, и остановились в отеле «Марселлин», не очень большом уютном пансионате.

Первые, кого мы увидели в холле, был норвежский писатель Петер Эгге и его жена фру Анна.

Когда я учился в Осло, я делил комнату с их сыном Эрнульфом, который был на год старше меня. Вместе с другими гимназистами мы жили в частном пансионе у семьи Экхофф на Эшениес гате. Это были очень милые приветливые люди, мы обедали вместе за одним столом и прекрасно себя там чувствовали — все, кроме Эрнульфа, который был социалистом и презирал все буржуазное. Для него мы были недостаточно радикальны. Это было в начале «суровых тридцатых», и однажды за обеденным столом Эрнульф объявил, что мы все отсталые типы и наши мозги не способны произвести «ротацию». Он посыпал рисовую кашу сахаром и корицей и с остервенением мешал ложкой в тарелке. Пока его ложка вращалась, за столом царила тишина, потом я спросил:

— Это и есть ротация?

Все засмеялись, а Эрнульф с мрачным лицом все крутил ложкой в тарелке.

И все-таки мы с ним были друзьями. Он был человеком начитанным, но страшным догматиком — после всех политических курсов, которые прослушал, совмещая это с работой в банке. Он был симпатичный, хотя относился к нам, невеждам, чуть свысока и одолеть его в споре было невозможно, впрочем, мало кто и пытался. Однако должен признаться: мне часто казалось, что он прав. По-своему, он был очень порядочный человек.

А здесь, в Больё я познакомился и с его отцом, автором «Хансине Сулстад» и других романов, которые я видел на столе в спальне отца.

В своих «Воспоминаниях»^{80} Петер Эгге пишет о встрече с отцом и мамой в Больё и о том, как он был рад снова увидеть своего друга Кнута Гамсуна. «В моей одинокой и трудной юности он протянул мне свои сильные руки…»

Я видел, что отец тоже рад этому свиданию, его глухота тогда еще не мешала ему общаться, и друзья без напряжения беседовали, когда мы все в конце дня усаживались вокруг стола в большой столовой месье Марселлина и выпивали по бокалу вина.

Дальше я предоставляю слово самому Петеру Эгге: