Сразу после войны

Степанида сказала то, о чем последнее время я думал сам. Когда в госпитале лежал, мечтал: найду мать, сестру, племянников, новый дом построю, познакомлюсь с какой-нибудь вдовушкой, буду жить — сам себе хозяин. И очень хотелось, чтобы сердце к этой вдовушке лежало. Без этого не представлял я семейную жизнь. Но одно дело мечты, хотение, другое — действительность. Кроме Степаниды да горластых торговок на барахолке, я ни с кем из женщин не познакомился. Ведь не оставишь же посреди улицы ту, которая приглянулась. До войны и в госпитале я не терялся, не упускал своего шанса. А как хромым сделался, сник, только мечтами себя тешил. И так привык в мыслях называть Ксюшу дочкой, что стал стариком себя считать. А теперь вот и Славик появился. Сам вызвался нянькой быть. Ксюша хотела вместе с малышом в город ходить, но я не позволил. Сказал: «Сапожное ремесло сидения требует, да и трудно мне, хромому, туда-сюда мотаться, а новые чувяки, когда сошьются, ты по-прежнему продавать станешь — вот мы и будем квиты». Она согласилась.

Славик меня больше своей мамки любил. Утром проснется — и сразу ко мне. Он еще плохо ходил. Сделает два шажка и плюхнется наземь. Смехота! Но всегда сам добирался. Залезет в постель, ляжет рядом — благодать! Он тепленьким был, и пахло от него хорошо. Я ему сказки рассказывал, которые с детства помнил. А когда все пересказал, сам стал их выдумывать. Работать он мне не мешал. Возился на солнышке, камушки собирал. Я ему про море объяснял, про небо, про солнце, про птичек, которые с ветки на ветку перескакивали, высматривали что-то, учил Лешку папкой называть. А он, стервец, мне «па» говорил. Даже совестно становилось. Все смеялись. Степанида в шутку советовала Ксюше на алименты подать, добавляла, что судьи никаких других доказательств не потребуют: как услышат, что мальчонка меня папкой называет, так и вынесут решение — платить…

Ксюша и Лешка не помирились. Вышел он из хижины — губы трясутся.

Лизка посмотрела на него и сама вызвалась потолковать с Ксюшей. Выскочила злющая-презлющая, обозвала Ксюшу дурой, попросила Лешку проводить ее.

Я велел Лешке не ходить — побоялся, что Лизка еще какой-нибудь фортель выкинет.

Она поняла это, поиграла глазами.

— Может, ты, Николай Тимофеевич, меня проводишь?

Витек тоже пошел с нами. Лизка смеялась и шутила. Такими словами сорила, что в пот меня вгоняла. И очень хорошо представил я, как случался грех. Напоследок Лизка сказала:

— Больше не приду к вам!

Я подумал, что она никогда не была Ксюше подругой.

Утром Лешка пожаловался, что Ксюша только слушала его. Когда он руку ей протянул, чтоб помириться, головой покачала. Я посочувствовал Лешке, а про себя подумал: «Нашего брата в ежовых рукавицах держать надо. Если только по головке гладить, то слез не напасешься».

Зауважал я Ксюшу больше прежнего. Лешка места себе не находил, уехать грозился. Ксюша молчала. Еще недавно в ее глазах радость была, теперь они грустными сделались. Она по-прежнему у обеспеченных людей работала. Вечером обед готовила, Славика обстирывала. И все молчком, молчком. Лешка и так к ней подъезжал и эдак, а она — словно глухая.

Вначале Витек радовался, что у них разлад получился. Потом увидел, что Лешка сохнет, стал приставать к Ксюше, заставлял ее помириться. Степанида тоже сказала:

— Смотри, девка, не прогадай! Женихи сейчас на дорогах не валяются — вона сколько парней и мужчин на войне побило.

А я посмеивался про себя: «Это на пользу Лешке, крепче любить будет». Решил помирить их, как только подходящий момент представится. Хорошие слова приготовил, не сомневался, что Ксюша простит его.

Но жизнь другой поворот сделала. В России еще холода стояли, а тут, на побережье, уже весной пахло. Небо все синей становилось, и солнце жарче грело. Еще неделю назад птицы молчком по деревьям шныряли, теперь щебетали с утра до вечера — чувствовали весну и радовались. Я тоже, наверное, радовался бы, но вчера в милиции мне сказали, что по имеющимся сведениям моя мать, сестра и племянники, должно быть, погибли: эшелон, в котором они эвакуировались, под бомбежку попал. Вышел я из милиции, слезу смахнул. Но разве слезами горю поможешь? Решил, как только лето наступит, уехать в свой родной город, навсегда обосноваться там. Человека всегда в родные края тянет, как бы голодно и холодно ни было там.

В тот день пасмурно было, хотя и тепло. Два раза дождик начинался — побрызгает и перестанет. Море тихим было — таким я его давно не видел. На камнях мокрые водоросли лежали. Над вершинами гор застыли дождевые облака.

— Ночью хлынет, — определила Степанида, посмотрев на небо.

— Навряд ли. — К сильному дождю у меня рана «стреляла», а сейчас никакой боли не было.

Мы поужинали, посидели у костра.

— Спать? — ни к кому не обращаясь, сказала Степанида.

Ксюша сладко зевнула.

— Сразу засну.

— В пасмурные дни всегда спать хочется, — объяснил я.

Витек решил прогуляться перед сном, а мы направились в хижину.