Среди гиен и другие повести

Песоцкий давно вызубрил голыми ступнями пятисотметровую линию прибоя. Можно было выйти из моря с той стороны каменной гряды, на полоску следующего пляжа, можно было даже поплыть на катере и часами пялиться на рыбок, но это ничего не меняло.

Воспоминания брели за ним по мелководью; воспоминания пили с ним коктейли и ложились спать рядом… И весь дежурный аттракцион очередного дня — прокаленный песок, и джазок под камышовым навесом, и прохладная невесомость над коралловой грядой, и супчик на веранде — not spice? — yes… — и дневной сон в прохладном бунгало, и вечерний сеанс в широкоэкранном кинотеатре заката, в старом деревянном кресле у костровища — весь этот пятизвездочный аттракцион был только оболочкой для тоски, прочно заселившейся в душу Леонарда Песоцкого…

Он вытерпел все — приходы в гинекологическое отделение, больничный парализующий запах, подло внимательные взгляды теток-санитарок… Побитой собакой сидел под окнами, в чахлом скверике, на пыльных строительных плитах. Иногда за облупленной рамой маячили другие женщины — они видели его и наверняка говорили ей, но она так и не подошла к окну.

Приручивший этот нежный цветок внимательной легкостью, он пытался вернуть Марину тяжелым измором — и ненавидел себя.

Он вез ее, безжизненно послушную, из больницы на улицу Строителей. Марина не отрываясь смотрела на ползшие мимо пейзажи, восковая рука лежала в его ладони, это было нестерпимо унизительно, и он сам убрал руку. Таксист исподволь разглядывал в зеркальце этот прозрачный сюжет. Потом она вдруг обернулась и посмотрела Песоцкому в глаза — долгим внимательным взглядом, без вражды или нежности; словно на незнакомый предмет. Рассмотрела и снова отвернулась.

В квартире, как зверек, она нашла себе угол на диване и забилась туда с учебником. Она глядела в этот учебник, не листая, и ложилась тут же, не раздевшись: просто сворачивалась клубочком… Он укрывал ее одеялом, и она каменела, когда его руки касались ее плеч. Он собирал что-то поесть — она приходила на кухоньку и медленно ела. «Спасибо». Он попытался что-то сказать — умоляющий жест заставлял его замолкать на полуслове.

На второй день она заговорила сама — ровным голосом. Спросила про маму. Наутро приготовила завтрак. Ответила встречным движением пальцев на касание его руки… Вечером он поймал ее взгляд и не поверил глазам: она улыбалась кривой, почти виноватой улыбкой.

Она пыталась вернуться в прежнюю жизнь — и не могла.

Ночью он попытался ее обнять — просто, по-человечески… И Марина снова завыла, как тогда, в чужой квартире на Речном.

Что-то было надорвано окончательно — он с ужасом понял это через несколько дней. Его прикосновения, от которых она счастливо теряла сознание совсем недавно, теперь одеревеняли ее. Как будто какой-то злой волшебник вынул нутро из дорогого пианино — клацай теперь, дурак, по пустым деревяшкам…

Через две недели Марина ушла насовсем.

Он сидел на кухне над выдранным блокнотным листком: «Ничего не получится. Прости». Даже почерк у нее стал другим.

Но во сне, где Лёник был молод и свободен, он заставал ее над этой запиской, и она поднимала глаза и откликалась на его осторожную ласку — и были слезы, и губы к губам, и затопляющая вернувшаяся нежность, и счастье сбывшейся жизни…

И пробуждение жизнь спустя в одиноком бунгало, и тоска безымянного дня за светлыми окнами.

На завтраке Песоцкому коротко отсалютовал хозяин отеля. Водянистые глаза зафиксировали подопытного постояльца, и тот сыграл смиренное отчаяние, воздев руки к небесам. Месье понимающе улыбнулся: кожа на черепе натянулась, потом поднятые брови образовали забавную кукольную складку.

Он кучковался с группой соотечественников. Обрывки диалога долетели до понимающих ушей Песоцкого: чья-то женитьба и развод, покупка виноградника…

— Когда ты все успел? — светски поинтересовался месье Боннар.

— Пока ты наводил глянец на людоедов, — ответил толстяк в панаме.

Под взрыв хохота остроумец приятельски стучал Боннару по узкой спине. Тот растянул улыбкой тонкие губы:

— Людоеды тоже люди.

Новая волна хохота накрыла террасу. Не смеялся только сам месье.

Песоцкий вышел на берег. Жара плыла над песком — кофе можно было варить в этом песке. Море вяло плескалось в колбе полудня. Молодая женщина склонилась над чем-то, и ребенок опасливо выглядывал из-за бережной руки.

— Вы не знаете, что это?

На песке лежала большая медуза. Песоцкий не знал, как она зовется по-английски — и ответил:

— Не трогайте ее.

— Это опасно?

— Не очень. Но лучше не трогать.

Женщина улыбнулась, выпрямившись, и Песоцкий вздрогнул: это была Марина! Море еще два раза плеснуло летаргическим плеском, прежде чем он прогнал этот морок…

Незнакомка смотрела удивленно, и смущенный Песоцкий, отвернувшись, быстро вошел в море.

Чувствуя взгляд в спину, он тремя пригоршнями охладил грудь и плечи и побрел к линии горизонта. И упал в прохладу, приходя в себя. Как же она похожа на Марину, эта женщина! Те же очерченные губы, глаза, линия шеи…

На Марину — пятнадцать лет назад.

Она была тогда замужем за своим первым.