Среди гиен и другие повести

Песоцкий кивнул, не вникая, и, уже подходя к «мерсу», остановился. Постоял несколько секунд, махнул рукой водиле — я сейчас — и вернулся к воротам. Бабушка возилась со своими вялыми гвоздиками.

— Добрый день, — сказал Песоцкий. — А что, к нашей могиле вчера приезжали?

— Конечно, милый. Сестра-то ваша. Она часто приезжает…

— Спасибо, — сказал Песоцкий.

Он постоял, подошел снова к маминому надгробию, посмотрел на две белые хризантемы на камне и опять двинулся к выходу.

Десять лет прошло с той сволочной истории с его посредничеством и горькой попыткой поцелуя, и все, что угодно, кроме любви, уместилось в эти годы. Голосование сердцем, покупка асьенды на Новорижском шоссе, войны с Зуевой, шесть премий «Тэфи», пара кинопроектов нездешней сметы, вынос мозга населению, внос в Кремль нового президента, череда баб, трахнутых в борьбе с неиссякающей потенцией…

Мелькнула фотография Марины в глянцевом журнале — в спутнице модного дизайнера на каком-то, прости господи, фешн-пати папарацци опознали бывшую жену банкира N., г-жу Князеву… Этот глянец схлынул с нее, а Песоцкого с грохотом понесло дальше через пороги с бурунами.

Но в тот влажный октябрьский день он позвонил ей и услышал забытое тепло в голосе.

Она уже была замужем за своим Марголисом — тот маленький индеец, с демонстрации девяностого года, преданной осадой добился-таки своего. Но солнце так и не согрело этот невеселый брак. Детей у них не было — у нее и не могло быть, а он до сорока лет жил со своей мамой: ждал Марину…

Ходил Марголис с палочкой, припадающим шагом — что-то случилось с суставами — писал в оппозиционные сайты, рассылал по всему миру правозащитные пресс-релизы, которые немедленно уходили в спам, ходил в угрюмых завсегдатаях этих игрушечных баррикад…

Песоцкий презирал неудачников — аудитория ниже миллиона его не интересовала. Персонально Марголис, понятно, еще и раздражал. Марину было жалко, себя тоже.

Они сидели в тихом подвальчике на Ордынке, пили фреш и ристретто, глядели друг другу в глаза и пересказывали прожитые врозь годы, заполняя лакуны и сопоставляя даты. Это стало их горьким лото: а где тогда был ты… а где ты?

Она вернулась в свой Воронеж после института, потом по какому-то обмену поехала в Америку и на два года зависла в Нью-Йорке, но так и не вписалась в другую жизнь.

Слова «брат» и «сестра» прижились между ними (он, конечно, рассказал ей про встречу на кладбище). Да, это была она, и годы спустя пораженный Песоцкий узнал об этой дружбе. Марина звонила маме после их разрыва, приезжала в больницу на Каширку… Песоцкий помнил, как мучилась этим разрывом мать, как пыталась заговаривать о Марине и как он резко обрывал эту тему: было слишком больно.

В тот проклятый год он пытался вышибить клин клином и осенью закрутил роман с Ленкой Карелиной, изящной брюнеткой и признанным первым номером кафедры. Они были парой для обложки журнала «Огонек» — умные и красивые, но щекотки самолюбия было больше, чем радости, да и привести ее в родительский дом Песоцкий так и не решился.

К следующей весне, поставив галочки в графе «успех», они с облегчением разбежались, и Песоцкий не придавал этому эпизоду никакого значения, пока не узнал, спустя почти двадцать лет, что Марина видела их вдвоем той зимой, сладкую парочку. Видела в декабре, а на Новый год он позвонил ей в общагу, и наткнулся на бесцветный голос, отвечавший овальными словами, — и повесил трубку, так и не решившись сказать то, зачем звонил. А она не сказала ему, что ревела потом у будки вахтера, — не сказала и двадцать лет спустя.

Он тоже много чего не рассказал ей. Зачем? Судьба давно застыла бестолковым куском гипса, и теперь можно было только пить фреш и глядеть раз в неделю в эти родные глаза — как в окошко на океан из тюрьмы Алькатрац.

Возможности сбежать не было.

Они сидели, на пятом десятке своих лет, в кафе на Ордынке. У нее был перерыв между учениками, несчастный Марголис и мама в Сокольниках, у него — мистический блокбастер на работе и реальная Зуева дома.

И вросшие уже до костей колодки дружбы с кремлевскими хозяевами.

…Хозяева не знали, как незаметно выйти из-за стола, с которого было натащено во все рукава. Хозяева нервничали и вовлекали в свою паранойю благородных интеллектуалов. Благородные интеллектуалы старались сидеть на кремлевской елке ровно, не расцарапывая репутации, но репутация была уже — в кровь.

Ближе к концу второго срока душку Леонарда бросили на укрепление монархии. Называлась эта дрянь — движение «За Путина». Он пробовал отговориться, но ему прямо было сказано, что отказ будет расценен как дезертирство, со всеми вытекающими последствиями.

Хозяина Песоцкий видел несколько раз совсем близко — имел, так сказать, счастье заглянуть в эти бесцветные глаза — и вот чего не хотел совсем, так это попасть ему во враги. Пришлось режиссировать эту придурочную самодеятельность с радениями ткачих… «Не уезжай ты, мой голубчик!»