Среди гиен и другие повести

В день съезда Песоцкий попробовал неназойливо слинять (как шестиклассник в туалет с контрольной), но его отловили, взяли за яйца и поставили под телекамеры размышлять про будущее России, которое выше абстрактных ценностей… Ну, текст вы знаете. Твою мать!

А главное: он опять весь измарался, а они в последний момент передумали насчет третьего срока, и клиент опять вышел весь в белом, а на Песоцкого уже пальцами показывать начали. Да еще, словно в издевательство, наградили медалькой — и медалькой-то позорной, мелкой! — на пару с юным телевизионным наглецом, который пешком под стол ходил, когда он, Песоцкий, уже вовсю решал судьбы Родины!

И не прийти в Кремль было нельзя, и насмешка чудилась в стальных глазах награждавшего…

Песоцкий ворочался на измятой постели в зашторенном полуденном бунгало — с тяжелой, словно набитой песком башкой. Сна не было, и раз за разом ломило затылок той усмешкой и проклятым разговором с Мариной.

Как вынесло их на политику? — наваждение какое-то… Почти год они обходили эту тему, эту — и Марголиса с Зуевой. Бережно выносили за скобки свой личный ад, молча договорившись, что за их тайным столиком с итальянским меню и запахом хорошего жареного кофе не будет никого, кроме них двоих и того хорошего, что было. А тут вдруг — на тебе, и так глупо! И главное, с такой мелочи началось…

Он позвал Марину (да хоть бы и с мужем) на свой продюсерский шедевр, в кинотеатр, который они, по старой памяти, называли «Россия», — и не удержался, похвастался сборами. Марина пошутила про высокий вкус миллионов, и это его задело. Он сказал, что люди — такие, какие есть, и он дает им простой, но качественный продукт; Марина заметила в ответ, что сам он свой фаст-фуд не ест и когда-то любил Годара.

Песоцкому попало на больную мозоль, и он выдал тираду про вечную надменность интеллигенции.

— Это просто другой вкус, — вдруг посерьезнев, ответила Марина. — И другие правила.

— Какие правила? — взвился Песоцкий, с ужасом понимая, что они вошли в запретные снега и уже стронули лавину. — Какие правила?

— Правила приличия, — ответила Марина.

Песоцкий попер на рожон — нет, какие правила, какие? — и наговорил с три короба про их гордый маргинальный мирок, и, еще пока говорил, понимал, что получается наезд на Марголиса, но ничего сделать было уже нельзя, его несло.

Марина, потемнев лицом, ответила, что правила совсем простые, старые: не принимать причастия буйвола, не пастись у кормушки, не лгать. И надолго отвернулась, закурила.

Через минуту Песоцкий, отдышавшись, сказал: ну прости меня, я ничего вообще не имел в виду, правда. Я тебя люблю, сказал он после нового молчания. Марина обернулась и поглядела ему в глаза, и в знак мира положила руку на середину стола, и он накрыл ее своей.

Но через три дня от нее пришла эсэмэска: «Не звони мне. Прощай».

Он ничего не понимал. Потом, совсем с другой стороны, до него докатилось смутное эхо, и он, сопоставив, догадался. И позвонил все-таки.

— Да, — бесцветно сказала она. О, как он боялся этого бесцветного голоса!

— Что случилось? — спросил Песоцкий, стараясь говорить как ни в чем не бывало. Но раздражение выдавало его.

— Ничего, — ответила она.

— Ты не хочешь меня видеть?

Молчание раздавило его сердце.

— Скажи по-человечески, что случилось! — угрюмо начал настаивать он, теряя лицо. Он уже все понимал.

Имя продюсера Песоцкого только что проплыло в телевизоре, в титрах фильма-расследования о продажных правозащитниках — проплыло и было замечено… Фильм был отвратительный, топорный, а главное, Песоцкий там был ни при чем: слудили в дочерней студии, по заказу канала, а его зачем-то всунули в титры. Да он вообще этого не видел! Уж он бы все сделал тоньше, совсем по-другому — неужели кто-то не понимает?

Но полтора десятилетия висели на нем грязными веригами, и любое оправдание только увеличивало меру позора.

Песоцкий умел держать удар, умел смотреть в глаза как ни в чем не бывало — пускай эти чистюли сами отводят взгляд от неловкости! Тоже мне узники совести, все на западных грантах! Он знал ответные слова, но при Марине вся эта боевая подготовка рассыпалась в прах…

Она простилась ровным голосом, и Песоцкого парализовало — он ничего не ответил. Подождав мгновенье, Марина повесила трубку.

Остался неразменный пятак воспоминаний — на него и жил Песоцкий в последние три года. Приходил в тот подвальчик на Ордынке, сидел за их столиком, изводя капуччино, гипнотизируя дверь и вздрагивая от входного колокольчика. Потом кто-то, как ластиком, стер и сам этот подвальчик с запахом хорошего жареного кофе. Сначала заведение закрылось на ремонт, а спустя пару месяцев Песоцкий стоял, как баран, перед новыми воротами только что открывшейся на этом месте кондитерской лавки, чувствуя, как из него вытекает его жизнь…

Он очнулся от стука, но ничего не ответил, потому что еще не знал, где он и что с ним. Потом все поочередно вспомнил. По свету из-за штор и сосущему чувству голода понял, что день давно перевалил за экватор…