Среди гиен и другие повести

И от этого разревелась уже неудержимо — и тоненько завыла от окончательной жалости к своей разломанной жизни.

Эсэмэски приходили Пинскому вторую неделю; айфон блямкал мерзостями в одно и то же время. Чудилась в этих весточках какая-то личная нота, хотя хамство было вполне типовое: как дела, жидок? ты еще здесь?

Один только раз неизвестный проявил осведомленность: не зовут больше на телевидение, жидок? А не надо было жадничать…

— Зря ты, кстати, отказался! Я бы у тебя взаймы взял, — буравя Пинского хитрющими глазками, сказал Фиртич. Он наливал в стопки в просторной редакционной комнате. Все рассмеялись, и Пинский тоже рассмеялся, но его царапнуло по больному месту.

Смех товарищей фальшивил неопределенностью: вместе с ним смеялись они — или над ним?

Его не то чтобы сторонились после той истории, но, даже поддерживая, оставляли дистанцию для отхода… Черт его знает, а вдруг? нет дыма без огня… Пинский изображал Байрона, равнодушного к мнению толпы, — и ловил себя на желании взять за пуговицу первого встречного и начать оправдываться. Нельзя было зайти в фейсбук, чтобы не измараться.

— У Балужникова возьмешь, — сказал Пинский, и все снова рассмеялись.

— Хорошая мысль! — откликнулся Фиртич на предложение взять взаймы у руководящего подлеца, бывшего их коллеги. Девушки расчистили место перед компьютерами, и они выпили, продолжая острить…

Царила в том апреле странная веселость, как будто уже напоследок.

Ах, как славно мы умрем, с усмешкой цитировал седой классик-либерал, и эта усмешка означала: нет, братцы-кролики, и не умрем, и славы не снискаем…

Глашатаи уже объявили победу упыря, страна послушно сожрала это дерьмо и попросила добавки. Площадные трибуны разошлись по своим нишам и гешефтам, и, брошенные на жестком ветру, пристыженные недавним самообманом, завсегдатаи буйных либеральных кофеен теперь все время шутили, словно пытаясь заговорить неизбежное…

Кино, давно смонтированное вчерне, лежало в компьютере, и дата развязки была объявлена: шестое мая.

Пинский ждал этого дня со странной смесью ужаса и предвкушения в душе. Он знал, что кровь еще будет (ее не могло не быть теперь), — и не понимал, куда ему плыть. Ирония давала сбои, в монтаж сочилась желчь, и скрип желваков проникал в интершум…

Он ненавидел кремлевского клоуна усталой ненавистью, но еще больше ненавидел это собственное ожесточение, наглухо закупорившее его жизнь. Ненавидел гнилой лубянский версаль, ненавидел сытых мирабо и туповатых маратов, ненавидел молчавших и дававших революционного петуха, всю эту смесь ужаса и пародии, ненавидел свое желание оправдаться и тех, кто вынуждал оправдываться… — ненавидел все скопом.

И, застыв однажды перед тропическим пейзажем в витрине турагентства, вдруг почувствовал всем нутром, что хочет — туда… Но не рекламным туристом со стоматологической улыбкой, на фоне водопада Игуасу, а рептилией, отдыхающей неподалеку в мутной медленной реке.

И ждущей, например, этого самого туриста.

Желательно, чтобы турист был из России — и за Путина.

Пинский хмыкнул, и в этот момент, почти синхронно, блямкнул эсэмэской айфон: как дела, жидок? Сердце привычно откликнулось впрыском двух кубиков бессильной ярости.

Харитонову — будто специально — позвонили после того, как он прилюдно получил по морде. Судьба смеялась над ним: за все унижения и хлопоты кинули, как кость, мелкую должность в синекуре одного кремлевского дурачка.

Харитонов сказал «спасибо» и взял паузу. Пауза почти целиком ушла на алкоголь: он вообще крепко пил в последние недели…

Подачка была оскорбительной вдвойне: под этого дурачка он сам же и копал, убеждая господ, что тот дискредитирует их своим тупым усердием. Но господам теперь только такие и были нужны…

Слишком долго думать, однако, было нельзя: могли зачесть за измену, да и оставаться в агентстве после пощечины было невозможно. Он согласился, поблагодарил — и из принципа напился в тот же день, как свинья.

Единственной отдушиной была теперь охота на Пинского. Харитонов сам не ожидал, что так увлечется этим. Ставил будильник на айпаде, чтобы не пропустить выбранное время, — и точно в назначенный час просовывал сквозь всемирную паутину бесшумную иглу: «жидок, ты еще здесь?» И улыбался, представляя реакцию мерзкого клопа, удачливого соперника.

Кроме мести и алкоголя, радостей в жизни Харитонова почти не оставалось… Он был очень одинок, в сущности. Одинок и несчастен.

Зачем Булыгина была так жестока к нему? Ведь можно же было договориться… Как именно они могли бы договориться, он представлял по ночам, стыдно потея возле постылой жены.

Что-то было не так в его жизни; простая мысль об этом однажды пришла в его голову глубокой ночью, и он проснулся и долго пытался понять, что не так, перебирая обломы последнего времени — и сам понимая, что дело не в них, в чем-то другом… Но додумывать эту мысль не хотелось, и Харитонов начинал строить новые планы.