Среди гор

— «Если несчастье постигнет батыра, он в сапогах пойдет по воде, если тяжко придется коню, он с удилами во рту пьет воду» — так говорили бывалые люди, Джакып! — Обычно уверенный в себе, суровый и непреклонный аткаминер сказал эти слова жалостливо, с обидой и горечью в голосе. — Вот здесь все твои родичи. Черные тучи нависают над нами. Ты комсомолец, активист, но теперь не то время, чтобы чуждаться нас, своих по крови. Народ в страхе прячется от этого Калпакбаева, который рыщет по аилу, как волк в степи. Если совершится то, что слышали наши уши, то, значит, придет конец нашему житью на земле отцов и дедов. — Касеин сокрушенно покачал головой. — Ты, Джакып, молодой, но умный джигит, ты должен понимать, что нет тяжелее горя для человека, чем лишиться своей родины. Тот день, когда меня изгонят из аила отцов, — это день моей смерти! Слышали, что этот страшный уполномоченный записал нас в списки кулаков. Как так можно? Я был остер как булатный нож, теперь притупился, я был великим, теперь я ничтожный. Если нас угонят, ты один не будешь опорой народу. В тот день, когда нас не станет здесь, на земле отцов, тебя поразит проклятье, ты тоже сгинешь. Но сегодня слово твое. Если сможешь, защити своих родичей, если нет, то помоги разумным советом…

Касеин замолчал, его рука замерла в воздухе. Он опустил ее, только когда слово взял Киизбай.

Киизбай заговорил слабым, срывающимся голосом, полным обиды. Посмотришь, старик восьмидесятилетний, голова трясется, борода вся вылезла, и даже не верится, что когда-то это был властный, суровый человек.

— Одна нога моя в могиле уже, сын мой Джакып! Осталось мне жить на этом свете столько, сколько старой, беззубой овце. Близка уже моя кончина, слаб я! — Старик приподнял плечи, и в голосе его послышались отголоски былого, как отдаленный, приглушенный шум реки. — Да, был я баем, был великим, но богатство и славу я ни у кого не отнимал, это дал мне аллах. Да, может быть, и камчой кого-нибудь задел и бранным словом оскорбил! Смертный я — были грехи. О аллах, смилуйся, прости! Да паду я жертвой за новую власть, не мешал я ей, уважал ее законы. — Киизбай протянул руку в сторону окна. — В этой лощине прошла жизнь семерых моих дедов и прадедов. И хотел бы я, чтобы и моя могила была там, где лежат мои предки. Появилось слово такое — «кулак»! Хорошо, вот теперь ты, активист, вместе со своим ненавистным уполдомочем, выселяй меня, изгоняй с земли отцов. Но знайте, где бы я ни был, я живой человек, одна волосинка с моей бороды стоит вас всех. От того, что уничтожите меня, тяжесть земли не уменьшится. Я каждый год плачу налог, это тоже польза государству. Ты, Джакып, слава богу, уже зрелый джигит, если по сердцу тебе мои слова, подумай об этом. А если нет, — бай вскинул рукой бороду, — дело твое, поступайте как хотите!

Джакыпу было не по себе. С одной стороны, он знал о том, что надо бороться с баями и кулаками, которые угнетали народ, с другой стороны, жалко было их, не хотелось, чтобы старейший аксакал рода, Киизбай, и один из лучших, мудрых аткаминеров, Касеин, были выселены отсюда.

Джакып расчувствовался и не смог дать баю решительного ответа. Он лишь невнятно пробормотал:

— Там будет видно, что делать.

— А что видать, что смотреть? — сказал Касеин. — В списки записали, на учет взяли! Ладно, скот и добро — пропади оно пропадом… А теперь, значит, хотят лишить нас земли отцов, своего аила и народа! Так что ж тут ждать, что ж тут смотреть!

Джакып не знал, что и ответить.

— Ну хорошо, угонят меня… Останется жена, дети осиротятся… Тоска согнет мне спину… А за что это наказание, за какие преступления?

Касеин умолк. Никто больше не проронил ни слова, воцарилась гнетущая тишина. По бороде Киизбая покатились капельки слез.

В эту ночь не только Касеин, но и Бердибай, и Шоорук, и Карымшак, и многие другие не спали. Страшные, тяжелые думы одолевали их. На что уж беззаботен Иманбай, и тот даже, опьянев от бузы, впал в горестные раздумья. Вспомнив о предстоящем расставании с Айсаралой, Иманбай накинулся на бедную Бюбю.

— Бабе положено знать свое бабье дело, а не соваться куда ей не следует! А ты лезешь не в свои дела, хочешь властвовать надо мной! — кричал Иманбай на жену. — Смотри, какая активистка нашлась, сама напросилась: «Запишите лошадь!» И вот теперь дождалась. Но так и знай! В тот день, когда у меня отберут Айсаралу, я отсеку вот эту свою золотую голову и привяжу ее к седлу Калпакбаева, пусть он возьмет ее вместе с конем. Я посмотрю тогда на тебя, дура, как тебе будет сладко оставаться вдовой!

Бесшумно, словно кошка, молча ходила Бюбю, управлялась по дому и, не утерпев, ответила наконец:

— Ну и что ж, ничего не поделаешь… Кто может знать, что будет впереди.

— Во-он как! — Иманбай вытянул шею, грозно наступая на жену. — Значит, ты только и ждешь, чтобы избавиться от меня, да?

— «Если смерть придет, даже хан не спасется». Если ты привяжешь свою золотую голову к седлу Калпакбаева, посмотрим и на это, а нет, значит, будет она торчать у тебя на плечах.

Иманбай с кулаками бросился на жену: