Среди гор

Как и всегда, за Калпакбаевым следовали кучей многие активисты во главе с Шарше. Они так же ошарашенно молчали, как и Самтыр.

Калпакбаев, воодушевленный произведенным впечатлением, высоко вскинул руку:

— Айда, поехали!

Чуть тронул он поводья, и горячий иноходец пошел широким шагом, выбрасывая из-под копыт комья грязи. Развеваются на ветру грива и хвост, с удил падают хлопья пены. Важно сидит в седле Сейдалы Калпакбаев, большим и грозным кажется он с виду в богатой волчьей шубе. А когда из дворов вдруг выглянут молодые, женщины, Калпакбаев еще выше вздергивает голову иноходца, подстегивая его камчой:

— Айт! Айт!

Картинно упираясь носками в стремена, он гордо оглядывается по сторонам. За ним, отстав далеко позади, скачут на своих лошаденках Шарше и другие.

По сравнению с первыми днями перехода к оседлости теперь в аиле чувствуются обжитость и порядок: дома с дворами, размещенные в два ряда, образовали широкую улицу. Возле некоторых дворов по арыкам появились молодые зеленые деревца.

Аилсовет теперь не ютится в чьей-либо юрте, как это было раньше, а помещается в трехкомнатном деревянном доме рядом со зданием школы. Тем, кто еще жил в юртах по лощинам, кишлак, где зимовали их односельчане, казался целым городом.

— Если бы не советская власть, кочевали бы мы где-нибудь по ущельям и по сей день. Разве мог мечтать киргиз о житье в таких теплых, светлых домах с большими окнами? Вот это и называется прозрением глаз! — любил говорить Соке, и все соглашались с ним, с одобрением отзываясь о преимуществах оседлой жизни.

— Правильно. Хотя летом в юрте и хорошо, но зимой приходилось туго, холода одолевали. А теперь зимуем в домах, ветер не продувает, тепло, даже на лбу испарина, сидим в рубашках, благодать одна. Если будет под силу, каждому надо построить хороший деревянный дом, это самое верное дело, — убежденно говорили люди.

В эти дни в аиле, занимающем одну из многих горных лощин, как всходы травы по весне, бурно пробуждались ростки нового сознания, киргизы приобщались к оседлой жизни и труду, началась коллективизация. И, может быть, не выпали бы на долю этого аила те лишние, ненужные трудности, которые пришлось пережить позднее, если бы работу по коллективизации с самого начала повели терпеливо и разумно, а не так, как посланный сюда Калпакбаев.

Люди и без того уже чувствовали себя словно пешеходы на распутье, не знающие, что их ожидает впереди, а когда появился самодур Калпакбаев, смятение охватило их: «Как же понимать все это? Что это значит? Если то, что он говорит, правда, значит, главный закон власти изменился, стал каким-то другим?»

Заносчивое, властное поведение Калпакбаева вызывало неприязнь у людей, при виде его они прятались по домам. Это бесило Сейдалы: не видя верблюда на своей голове, он видел соломинку на голове других и подозревал всех людей во враждебном отношении к себе. Поэтому сейчас, неожиданно остановив коня, он пригрозил активистам:

— Это саботаж! Я знаю вас! Этот аил всегда был скандальным!

Пришпорив на месте коня и раздирая удилами его пасть, Калпакбаев грозно спросил у Шарше:

— Эй, Борукчиев! Чьи это овцы вон там, на горе?

— Какие, товарищ Калпакбаев?

Сейдалы указал камчой на восточную сторону горы Орток:

— Во-он там, много овец!

— А-а… то, это овцы Отора.

— Кто их пасет?

— Раньше был пастух, а теперь сам пасет.

Калпакбаев важно откинулся в седле и, подбоченившись, удивленно спросил:

— Как это сам?

Пока Шарше собирался ответить, в разговор вмешался Джакып, пугливо мигая глазами:

— Аксакал, Отор немного странный человек… Он нам родней доводится. У него больше полтысячи овец, и он не пользуется ими: не режет их, не продает и до сих пор даже дома себе не выстроил, все в юрте живет!

— Ладно! — оборвал его Сейдалы. — Знаю, выгораживаешь свою родню… Все равно, кулак он, твой Отор! — Опустив камчу, Калпакбаев тронул иноходца: — Айда, поехали! Не отставайте, дело есть к вам!

Шарше и Джакып на рысях пошли рядом с ним, а Самтыр, Осмон и другие следовали сзади. Немного погодя Калпакбаев показал на табун лошадей, пасущийся по склону:

— Борукчиев! А это чей табун?

— О, это Киизбай-бая!

— Значит, он настоящий бай, да?

— Да, товарищ Калпакбаев: ведь сам Самтыр всю жизнь батрачил у него.

— Кулак?

— Да, конечно! — с угодливостью согласился Шарше. — Киизбай у нас первый бай! Такого надо выселять в самую первую очередь!

— Знаю! — насупился Калпакбаев и показал рукояткой камчи в сторону зимовки Бердибая: — А во-он там кто живет?

— Это зимовье аксакала Бердибая, — поспешил ответить Джакып. — Он со своими близкими родичами зимует всегда в этой лощине.

— А почему не живет в кишлаке?

— Кто его знает…

— Как так «кто его знает»? Кто должен следить в аиле за исполнением советских законов? Вы! Знать надо!

— Но Беке старину любит! — с готовностью принялся объяснять Шарше. — При Николае он был болушем… «В этой лощине жили мои деды и прадеды», — говорит он и не желает отсюда уходить.

— Значит, он негодный для нас человек, он смотрит не вперед, а назад. Это кулак!