Среди ночи

Он проговаривал молитвы на французском языке — те, которые знал с незапамятных времен. Он молился о Нине Ситрон, о детях и добавил молитву о душе мистера Зарбура. Когда он уже был между одеялом и простыней, то задумался о том, что видела в своих кошмарах Нина Ситрон. Она видела, как обвалился балкон. Его кошмары были другими. Перед его глазами все проплывало, как в тумане: кричащие дети, кто-то крикнул: «Пожар!», и на него обрушилась темнота. Но этот кошмар был еще не самым худшим из всего. Худшее начиналось, когда он просыпался среди ночи, и ему мерещились звуки, доносящиеся с балкона, когда ему казалось, что это среди мусора и всякого старого хлама скреблись крысы. Может быть, если бы ему удалось преодолеть страх перед крысами и оказаться на балконе раньше, то он бы заметил ослабшие детали балкона и предупредил бы мистера Зарбура о возможной опасности. Он снова постарался отвернуться от этих мыслей, но во мраке его комнаты эти звуки продолжали к нему возвращаться снова и снова, а за ними следовал скрип разламывающегося дерева.

Он изо всех сил сжимал ладонями уши, но звуки не прекращались, они были внутри него. Они приходили к нему вместе с осознанием вины во всем, что тогда произошло: из-за того, что он не оказался на балконе раньше, погибли дети. Кошмары заканчивались, когда он просыпался, но ощущение вины оставалось навсегда. Оно было худшим из всего, приходившего к нему среди ночи. Как ночью, так и днем оно преследовало его повсюду.

На утро, сидя в одиночестве дома, он написал письмо в ответ Нине Ситрон. Шариковая ручка повисла над листом бумаги. Он замер, сидя за столом, не зная, о чем он может написать. На самом деле он знал, зачем он это пишет — чтобы поблагодарить ее за письмо, но он не мог придумать, как это выразить на бумаге. Почувствовав досаду, он начал:

«Дорогая Нина…»

Он не знал ее совсем, даже не мог себе представить ее лицо. Может, нужно было написать: «Дорогая мисс Ситрон…» Он еще раз пробежался глазами по написанному в ее письме. Он обращалась к нему как к Джону-Полу.

«Большое спасибо за письмо…»

Так было проще и звучало дружественней.

«Как мило с твоей стороны, что ты написала…»

Он насупился, написав «мило», что можно было принять как угодно, наделив это слово ненужной иронией. Он перечеркнул «мило» и написал «приятно», затем перечеркнул это и снова написал «мило» и подумал, что перепишет все заново.

«Как мило с твоей стороны, что ты написала. Надеюсь, что твои молитвы о душах погибших детей будут услышаны богом. Я молюсь о них, также как и ты…»

«Так то лучше», — подумал он.

«Я рад, что ты не пострадала, успев вовремя выйти из зала. И мне жаль, что тебя мучают кошмары. От них я страдаю также».

Может, о кошмарах ему лучше бы было не напоминать? Но он хотел показать ей, что в этом она не одна. Об ощущаемой им вине он решил не упоминать никому вообще.

«Все мои раны зажили. И я скоро вернусь в школу — ближайший понедельник».

Кончик шариковой ручки снова повис в воздухе. Он не знал, что напишет дальше. Ему не хотелось писать, как ему показалось, с жалостью к себе. Он собрался с мыслями и скомандовал себе: «Вперед», и написал следующее предложение:

«Надеюсь, увидимся в школе».

Он снова остановился. Движением «вперед» ему это не показалось. Он решил написать что-нибудь более вежливое:

«Еще раз спасибо за письмо».

Звучало даже слишком формально, но лучшего конца он так и не придумал. Он еще раз взглянул в написанное ею, чтобы увидеть над ее подписью: «С уважением…»

Он перечитал ее письмо снова от начала и до конца. Он все продолжал удивляться. Многое ему показалось странным и трудно объяснимым. Когда он лежал в больнице, то от его одноклассников не пришло ни одной открытки, и он понимал, почему. Он проучился в региональной школе Викбурга всего лишь несколько недель, и друзей у него пока еще не завелось. Они лишь знали, как его зовут. Но Нина Ситрон увидела в нем личность, доброго и отзывчивого человека, когда для остальных он попросту не существовал.

Он закончил письмо так:

«С большим уважением.

Джон-Пол Колберт».

Редактору: