Среди врагов

Можайск, августа 28. Третий день ведь уж от великой баталии под Бородиным, коей равной по кровопролитию, говорит лейтенант д’Орвиль, не запомнят в истории ни в древней, ни в новой – а теперь лишь улучил минутку взяться за дневник. Русские опять ретируются, но в полном порядке, по собственной же охоте. Похвалиться их разгромом Наполеон отнюдь не может. Благодарение и хвала Создателю во святой Троице!

Опишу за сим по ряду все, как что было.

В ночь на 26-е число сеял мелкий дождик, а к утру поднялся очень густой туман, что русского лагеря по ту сторону оврага точно и не бывало. В пять часов утра Наполеон сел уже на коня и стал объезжать свои войска, полк за полком. Когда же подъехал к своей гвардии, которая, великого дня ради, разоделась как на парад, туман внезапно рассеялся, и солнце показалось во всем своем блеске. И указал он на солнце и воскликнул:

– Вот солнце Аустерлица!

И, посмотрев на часы:

– Уже шесть часов. Пора начать.

И подал знак. И грянула ближайшая батарея сигнал для начала. И потекли бесконечным потоком через овраг к русским колонны за колоннами, полки за полками. И загрохотали с батарей французских и русских сотни орудий. И заволокло кругом – уже не туманом, а пороховым дымом – и поле сражения, и самое солнце на небе.

Временами лишь ветром дымный полог отодвинет, и видно тогда, как русские батареи с своих высот изрыгают непрестанно огонь и дым, а по всей равнине идет где ружейный, где рукопашный бой. Зрелище преужасное!

И снова все скроется в непроглядном дыму. Но неумолчный гром орудий и ружейная трескотня говорят о том, что там, в дыму, умирают геройскою смертью сотни и тысячи здоровых людей…

Сам же он, виновник этого ужаса, не садился верхом, а стоял на холме в своей серой походной шине ли, наблюдал с вышины за тем, что затеял, и чихал-чихал – не то от едкого дыма, не то от насморка, который схватил в утреннем тумане.

С поля сражения летали к нему то и дело адъютанты. Маршалы требовали все новых подкреплений. Но своих любимцев – старую и молодую гвардию – он приберегал напоследок. Тут опять адъютант от Нея – Бога ради, прислать хоть партию гвардейцев.

И вот от конского топота земля дрогнула; дивизия кирасир генерала Коленкура в блестящих латах мчится ураганом под гору в лощину и оттуда в гору, во главе всех – сам Коленкур. Как сшиблись они с русскими – за дымом не было видно. Потом уж узнали, что первым же пал Коленкур: русская пуля пробила ему голову.

– Скоро ли наш черед?  – говорил лейтенант д’Орвиль.

И самому-то ему не терпелось, да и Стелла его, лошадка молодая, горячая, под ним плясала, в бой рвалась тоже. Я держал ее под уздцы.

Как вдруг из поднебесной ядро прямо нам под ноги. Я – скачок в сторону, а Стелла – на дыбы. Ядро же шипит и кружится по земле волчком. Не успел лейтенант отдернуть назад лошадку, как ядро покатилось ей под задние ноги, и оба они – и лошадка, и седок – кувырком. Господи, помилуй!

Как лейтенант себе хребта не переломил – для меня до сих пор загадка. Когда ему помогли приподняться, он только охнул от боли.

– Сильно ушиблись?  – спрашивает полковник.

– На правую ногу ступить не могу: не то сломана, не то вывихнута.

– Благословите судьбу, мой друг: по крайней мере останетесь живы. Кто из нас прочих вернется живым – одному Богу известно.

– Да лучше умереть на поле битвы, чем в лазарете! А моя бедная Стелла! Смотрите: одно копыто у нее оторвано!

И на глазах у лейтенанта навернулись слезы.

– Да, придется ее пристрелить,  – говорит полковник.

– Только, пожалуйста, без меня! А теперь дайте мне другую лошадь.

– Нет, нет, мой милый; сама судьба, видно, хранит вас. Отправляйтесь-ка в лазарет, вон в тот перелесок.

И, опираясь одной рукой на меня, другой на свою саблю, д’Орвиль заковылял к перелеску.

– Что, очень больно?  – спрашиваю его.

Не отвечает, только зубы крепко стиснул.

Доплелись. У опушки лазаретный фургон и костер с котлом. От дерева к дереву, в виде палатки, протянута засмоленная парусина; на земле – свежая солома, прямо с поля сорванная; а на соломе – рядами – раненые. Они уже ампутированы, перевязаны и тихо только стонут. Зато из другой палатки – операционного пункта – доносятся такие вопли, что кровь в жилах стынет.

Мы – туда. У операционных столов барон Ларрей и де ла Флиз, засучив рукава, орудуют. На другом конце доктор Бонфис с фельдшером перевязывают молодого солдата, у которого только что руку по локоть отняли.

– Что у вас?  – спрашивает доктор моего лейтенанта.

– Перелом ноги у щиколотки или вывих – не знаю.

– Сейчас к вашим услугам. Вот табуретка – присядьте.

– А где моя отрезанная рука?  – говорит ампутированный.  – Дайте-ка ее сюда.

Фельдшер подает; а тот берет ее у него здоровой рукой, возносит над головой якобы победный трофей и восклицает:

– Да здравствует император Наполеон!

Такова слепая любовь французов к сему бичу рода человеческого, околдовавшему их своими злыми чарами!

Фельдшер отбирает опять у больного отрезанную руку и относит в угол, где свалена какая-то кровавая груда. Лейтенанта передергивает.

– Что это, доктор? Бог ты мой! Да это все ведь руки и ноги?