Среди врагов

Так разговора мы и не слышали. Видели только, как положил он руку в замшевой перчатке на шею Акинфовой лошади и принял от него письмо. Распечатал, прочитал и кликнул своего адъютанта.

– Проводите-ка господина парламентера к его императорскому величеству.

Мы с д’Орвилем опять к нему. Но он уже одумался, видно: послал другого адъютанта вернуть назад Акинфова.

– Желая охранить Москву от разгрома,  – говорит,  – я принимаю, так и быть, условия генерала Милорадовича. Чтобы дать вашей армии в порядке покинуть город, мы двинемся туда за вашими казаками так тихо, как вам угодно, но с тем, чтобы Москва сегодня же была уже нашей. Сами вы не москвич?

– Москвич.

– Так объявите жителям, что они могут быть совершенно спокойны. Никакого вреда им сделано не будет; не будет с них и никаких поборов. Но жители-то и градоправитель московский, граф Ростопчин, еще ведь в Москве?

– Простите, ваше величество,  – говорит Акинфов,  – но все это время я был в походе, и ни о Москве, ни о Ростопчине ничего мне неизвестно.

Тонкий же человек! Мюрат же не унимался:

– А где император Александр?

– Тоже не могу сказать.

– Я очень уважаю вашего государя и дружен с его братом, великим князем Константином. Весьма жалею, что вынужден воевать. Тяжелый поход!

– Мы, ваше величество,  – говорит тут Акинфов,  – воюем за нашу родину и не замечаем тяготы похода.

Не понравилось – поморщился.

– Та-ак… Но почему бы вам не заключить мира?

– Ни ваша армия, ни наша еще не разбита, и похвалиться победой ни одна сторона еще не может.

– Пора бы мириться, пора! Могу я предложить вам завтрак?

– Покорно благодарю ваше величество. Но генерал Милорадович ожидает вашего ответа.

– Можете его успокоить, что Москвы мы не тронем. Согласился я на его предложение единственно из личного к нему уважения.

И Акинфов откланялся. Мюрат вслед ему приятно еще улыбался, но как только тот отъехал несколько дальше, он сердито зафыркал:

– Просит, вишь, пощадить их раненых и пленных, точно мы такие же варвары, как они! Буде же мы не дадим им всем выйти спокойно из Москвы и станем напирать, то они примут опять сражение, а в Москве не оставят камня на камне!

– Теперь, ваше величество, может быть, выслушаете меня…  – говорит лейтенант д’Орвиль.

– Ни к чему, г-н лейтенант: раз Москву отдают нам без боя, то все прежние распоряжения сами собой отпадают. Я еду сейчас за приказаниями к императору.

Сам Наполеон в ту пору был еще за несколько верст позади на подмосковной даче князя Голицына, где Мюрат и застал его, говорят, за завтраком.

Мы тем временем, ни евши, ни пивши, на солнце жарились под Поклонной горой, из-за коей Москвы видать еще не было.

Только в два часа дня подъехал он с своей свитой и конвоем – стрелками и польскими уланами; едет, не спеша, сытый и довольный такой, на арабском скакуне, не в серой уж походной шинельке, а в новом, с иголочки, синем мундире, в белом жилете и белых лосинах; мундир на животе расстегнул: на радостях позавтракал, знать, не в меру плотно.

А авангард уже на гребне горы, ликует, бьет в ладоши:

– Москва! Москва!

Забыл и он тут свою напущенную важность, погнал в гору скакуна. «Восторг внезапный ум пленил».

– Наконец-то вот сей славный город!  – воскликнул.  – Да и пора уж было…

Как настала тут наша очередь – Господи Боже Ты мой!  – и вправду ведь, что за краса неописанная! За равниной, верстах в трех от нас, Москва-матушка среди зеленых садов пораскинулась, золотыми и всех цветов главами на солнышке как жар горит-играет, а меж тех садов и храмов Москва-река голубой лентой вьется-извивается… Глядишь – не наглядишься!

Сам-то той порой уж нагляделся; хоть и смотрит еще в зрительную трубу, да не на белокаменную, а по сторонам на равнину озирается, по коей собственные рати его растянулись. Сошел с коня, сверяет виденное с планом Москвы, на траве перед ним разостланным. Сверил, садится опять на коня, велит дать сигнал из пушки и первый вниз галопом скачет; за ним – свита.

А войска только и ждали того сигнального выстрела. Орудия и конница под гору взапуски мчатся, индо земля дрожит.

– Беглым шагом марш!  – командует тут полковник Триго своим пехотинцам.

Офицеры хлещут своих коней. Солдаты, в полной походной своей амуниции, с ранцами и ружьями, все три версты до города бегом бегут, без передышки. Бегу и я за ними в столбах пыли, среди всеобщего грохота, топота и гула.

Вот и городская застава. Авангард уже в город входит с музыкой и барабанным боем. Наполеон же остановился у ворот: генерал-адъютант Дюронель послан вперед за депутацией москвичей с городскими ключами.

– Ну, и с хлебом-солью,  – говорит д’Орвиль.  – Ведь вы, русские, Андре, всегда так друзей встречаете?

– Друзей встречаем,  – говорю.  – Врагов – не могу сказать, не слышал.

– Да какие же мы враги? Мы волоска ни на ком не тронем, а порядки введем у вас свои, европейские.

Однако депутации ни с ключами, ни без оных все что-то нет. Наконец вот едет назад из города Дюронель, едет шагом, а за ним идет пешком один-единственный обыватель московский, да и то из французов, типографщик Ламур.

– Русские,  – говорит,  – ушли из города.

– Ушли! Когда?