Средневековые города Бельгии

(«Как некогда красовались в мире греческая, корона, потом Рим, а теперь Франция».)

Он был проникнут даже подлинным энтузиазмом по отношению к этой родине литературы, и любопытно встретить у этого фламандского поэта, писавшего совсем незадолго до, битвы при Куртрэ, следующее торжественное восхваление правления Филиппа Красивого:

Riddersceep ende clergie

Regneert onder die crone vrie,

Cuisheit eere, tucht ende vrede

Es daer meest in der werelt mede[676].

(«Рыцарство и духовенство свободно господствуют под сенью короны, и поэтому в мире процветают нравственность, честь, скромность и мир».)

Впрочем, эти похвалы объясняются очень просто, если вспомнить о тогдашнем притягательном действии парижского университета на Нидерланды. С тех пор как исчезли вместе с имперской церковью большие монастырские школы, Париж стал для Фландрии, как и для Лотарингии, подлинной столицей культуры[677]. Нельзя было найти такого мало-мальски образованного клирика, который не сидел бы в свое время у ног знаменитых учителей, преподававших на горе св. Женевьевы. Жилль ле Мюизи рассказывает, что в дни его молодости семьдесят шесть студентов из одного только города Турнэ слушали здесь лекции[678]. Основывались многочисленные стипендии, чтобы позволить бедным школярам отправиться в Париж для окончания своего образования. Еще при жизни ван Марланта каноник Арнульф Мальдегем основал несколько таких стипендий в пользу молодежи из того самого округа Брюгге, откуда родом был поэт[679]. Нидерланды посылали в Париж не только студентов, но и преподавателей, как например, Сигера из Брабанта, Генриха из Гента, Вильгельма из Мурбеке, Жилля из Лессина и Готфрида из Фонтана[680]. Таким образом, наиболее выдающиеся люди страны отправлялись искать на берегах Сены арены, достойной их честолюбия, или их энергии, и легко понять почему; в следующем веке Яков Гиз, бывший свидетелем этой тяги бельгийских ученых в Париж, мог упрекать своих соотечественников в том, что они имели вкус только к «sciencias grossas atque palpabiles»[681] (обширным и осязаемым знаниям). Марлант с трогательной решимостью и искренностью поставил себе целью передать светским людям ту науку, которая до тех пор была уделом только духовенства. Он был популяризатором — в полном смысле этого слова. Он писал по самым разнообразным отраслям человеческого знания: по естественной истории в «Der naturen Bloeme», политике и морали в «Heimelicheit der Heimelicheden», по священной истории в «Reimbibel» (Рифмованной Библии), по светской истории в «Spiegel historiael» (Зерцале истории). Работы эти были очень своевременны и приобрели немедленно огромную популярность: некоторые из них добились даже — и это, может быть, единственный случай в тогдашней фламандкой литературе — чести быть переведенными на французский язык[682]. Однако эти книги понравились бюргерской публике, для которой они предназначались, не только своим в известном роде педагогическим характером, но и заключавшимися в них добрыми советами, своим серьезным и благочестивым изложением. Поэт хотел, чтобы наука наставляла и морализировала, и, подобно всем моралистам, он черпал в ней доводы против разврата, овладевшего, по его словам, мирянами и духовенством. Его почти всегда твердый и трезвый язык достигает в этих случаях очень часто подлинного красноречия. Настроение Марланта было, по существу, глубоко христианским. Он никогда не поднимался до большей высоты, чем в стихах, посвященных после взятия Акры проповеди нового крестового похода, в своих «Van den lande van Overssee» и «Der kerken claghe». Впрочем, есть основания думать, что его красноречивые призывы к своим соотечественникам не встретили у них сочувствия. Бюргеры, наслаждавшиеся «Reimbibel» или «Spiegel historiael», отнеслись холодно к идее крестового похода, и ван Гелю удалось, несомненно, гораздо лучше выразить их настроения, когда он заявил, что разрушать замки рыцарей, грабивших купцов, столь же почтенная задача, как и сражаться за освобождение гроба господня.